Е. К. Быстрицкий, В. П. Филатов. Познание и понимание: к типологии герменевтических ситуаций / Понимание как логико-гносеологическая проблема. — К., 1982. — С. 229-250.

Головна    

Е. К. Быстрицкий, В. П. Филатов

ПОЗНАНИЕ И ПОНИМАНИЕ: К ТИПОЛОГИИ ГЕРМЕНЕВТИЧЕСКИХ СИТУАЦИЙ

Проблема понимания не возникает и не ставится в эксплицитной форме как особая гносеологическая и методологическая проблема до тех пор, пока субъект познания непосредственно вовлечен в деятельность по продолжению и развитию той или иной научной или мировоззренческой традиции и их познавательного содержания. Она, например, не возникает в области культурно-исторических наук у гуманистов эпохи Возрождения, которые переоткрывали античность как последователи древних авторов, основываясь прежде всего на некритическом заимствовании и имитации классических образцов, не осознавая того, что любое заимствование культурного значения в новой исторической ситуации с неизбежностью влечет за собой и определенные трансформации традиционного содержания.

По аналогичным причинам не возникает она и для методологического сознания классического естествознания вплоть до научной революции начала века, представители которого считали себя прямыми продолжателями естественнонаучной парадигмы, основывающейся на фундаментальных представлениях ньютоновской механики. Эта проблема ясно осознается лишь в ситуациях, где накопленный традицией опыт сталкивается с решением познавательных и мировоззренческих задач, которые выходят за пределы содержания его самоочевидных истин, образующих смысловой контекст мировосприятия, естественного и научного языка, теоретического мышления вообще.

Анализ этой тематики и послужил, в частности, основанием для философской постановки проблемы понимания в рамках литературно-мировоззренческой критики романтизма. Романтическая критика явно не адекватных \230\ образцов подлинно античного произведения — немецкого и французского классицизма — в лице Ф. Шлейермахера уже ставится как задача преодоления «неверного понимания» античности и библейских текстов и сопровождается попыткой разработать соответствующую методику герменевтической интерпретации. С другой стороны, позволим себе широкую аналогию, поиски нового содержательного языка для предметного осмысления, квантовомеханических формализмов, выходящих за рамки естественных представлений и интерпретаций классической механики, вызвали пристальное внимание к даннон проблеме со стороны многих выдающихся физиков современности (В. Гейзенберга, Н. Бора и др.) ¹.

Конечно, и не выходя за пределы освоения наличного традиционного опыта, человек сталкивается с затруднениями в понимании его познавательного содержания. Элементарные акты понимания, преодоления непонимания тех или иных жизненных явлений и собственных мотивов действий наполняют повседневную человеческую жизнь. Они составляют основную ткань донаучного опыта человека, являясь настолько привычными, что субъективно даже не переживаются как акты понимания. Существуют, однако, и более сложные ситуации понимания, к необходимости анализа которых подводят современные логико-гносеологические исследования науки.

¹ Heisenberg W. Der Teil und das Ganze. München, 1969.

На первый план в современном диалектико-материалистическом анализе научного знания выдвигается задача изучения динамики науки, эволюционных и революционных аспектов теоретической деятельности. Это влечет за собой повышенное внимание как к истории познания, так и к культурно-историческим факторам, детерминирующим трансформации научных знаний. Построение образа развивающегося знания потребовало выхода за пределы внутринаучной логико-математической рациональности и методологии, сводящей в конечном итоге феномен развития науки к непрерывному кумулятивному накоплению эмпирически подтверждаемых фактов, выхода в более широкий исторический и мировоззренческий контекст познавательного процесса.

В связи с этим, с одной стороны, критерием приемлемости методологических реконструкций науки выступил \231\ историко-научный материал, а способы его теоретизации стали той задачей, которую, собственно, и решает современный методолог. Историография науки, выделившаяся в последние годы в самостоятельную профессиональную дисциплину, оказалась тесно связанной с общими историко-культурными исследованиями, гуманитарными дисциплинами вообще, их методами и задачами.

С точки зрения исторического исследования анализ развития науки оказывается неразрывно связанным с изучением того, как исторический субъект понимает произведенное им знание, а также с тем, как сам методолог понимает и интерпретирует смысл такого понимания. Речь в этом случае идет о столкновении различных традиций, мировоззрений, систем знания вообще, между которыми можно установить связь и преемственность, только преодолев историческую — временную, смысловую и культурную дистанцию — и языковую разнородность. Как раз эти задачи во многом определяют цели, средства и методы гуманитарных, или историко-интерпретирующих дисциплин — истории, психологии, языкознания и лингвистики, культурологических исследований.

Наряду с собственно методологическими и познавательными потребностями выделения процесса понимания и относительно самостоятельный уровень философского анализа, необходимо учитывать также и социальные предпосылки современной организации научной деятельности. Это прежде всего изменение в творческой ситуации субъекта науки: зависимость получения нового знания от коллективной формы его производства в условиях современной научно-технической революции. Последнее связано как с чрезвычайно ускорившимся экстенсивным ростом готовых научных знаний, результатов, которые используются учеными при формулировке и решении той или иной задачи, так и с положением, дел в фундаментальных областях естественнонаучного знания, где полученный суммарный результат оказывается в принципе неподконтрольным каждому отдельному члену научного коллектива.

Проблема понимания в этом аспекте актуализируется самим процессом выработки интерсубъективных для научного коллектива и традиции (школы, сообщества, вообще организации науки по дисциплинарному \232\ принципу) коммуникативных нормативов и эталонов в восприятии и наблюдении, языке, мировоззрении, которые лежат «ниже» логико-рационального и эмпирически проверяемого содержания науки, но руководят самой возможностью его понимания. Иначе говоря, современная организация производства научного знания делает актуальным исследование проблемы, понимания в области гносеологии именно потому, что изменяется представление об онтологическом статусе объекта познания.

Возможность коллективного научного исследования реализуется именно потому, что в процесс формирования объекта науки входят не только рационально контролируемые и проверяемые на истинность, соответствие внешнему познаваемому предмету операции теоретической деятельности, но и неявные, неосознаваемые в самом акте познания культурно-исторические, субъективные смыслы, экспликация которых происходит на уровне разнообразного общения субъектов по поводу содержания науки.

Анализ ситуаций понимания, таким образом, включает в себя две самые общие проблемы. Во-первых, рассмотрение условий нарушения интерсубъективности и исторической непрерывности познавательного опыта людей и способов их преодоления. Речь идет о выявлении рациональных пределов самопонимания субъекта науки и, более того, об интерсубъективных способах передачи всего богатства конкретного, качественного опыта от одного человека к другому за пределами, но в связи со специализированным теоретическим знанием и языком науки.

Во-вторых, такое исследование оказывается тесно связанным и с вопросом о методах рациональной экспликации, или объективации, неявных нормативно-смысловых уровней знания об объекте. Ситуации, в которых возникают оба отмеченных момента проблемы понимания мы будем называть герменевтическими ситуациями, т. е. такими сторонами познавательного отношения человека к миру, в которых требуется не только выработка всеобщего и необходимого знания о нем, ко и деятельность по толкованию и интерпретации объекта коммуникации.

Для исследования герменевтических ситуаций в связи с возникающими вопросами имеет смысл выделить среди различных предметных средств коммуникации, \233\присущих различным способам освоения действительности — например, духовно-практическим и научному, достаточно универсальные знаковосимволнческие средства общения, имеющие сравнительно низкую степень специализации — естественный язык и связанные с ним области предметности, к которым он относится и которые репрезентирует.

Анализ системы естественного языка — сложная и сравнительно мало разработанная в философии самостоятельная проблема. Для нашей цели выделим некоторые особенности языка, которые нам важно подчеркнуть, как всеобщего предметного посредника общения, отличающие его от всей совокупности посредников межчеловеческой коммуникации — материальных орудий труда, экспериментальных средств, а также внешних выражений поведения — мимики, жестикуляции и др.

Во-первых, естественный язык уникален как социальный продукт: он является единственно полной и одновременно открытой системой, позволяющей выражать теми или иными способами любое содержание из неограниченного многообразия человеческого опыта. Язык является таким посредником, без которого человек вообще не может действовать как человек. В отличие от других средств коммуникации и познания, которые могут быть оставлены и затем применены по мере необходимости вновь, язык является неотделимым от человека орудием. Даже рефлектируя над языком, мы пользуемся им же самим.

Во-вторых, в языке наиболее полно реализовано такое существенное свойство для любого предметного посредника общения, как интерсубъективность. Конечно, освоение языка и полнота владения им варьируется в зависимости от возраста, биографии и других особенностей человека. Но если мы сравним знание языка с каким-либо специализированным знанием, например научным, то увидим, что эти вариации не столь уж значительны.

Знание языка приобретает практически каждый человек без особых усилий и заботы об этом, живя в обществе даже при минимальных условиях взаимодействия с другими людьми. Не существует и приватного языка, т. е. такого, который можно было бы представить в качестве продукта чьей-либо индивидуальной активности. «Язык как продукт отдельного человека — \234\ бессмыслица», — отмечал К. Маркс ². Сознание отдельного человека вообще не может выступать масштабом, посредством которого может мериться бытие языка.

Отметим, наконец, то обстоятельство, что язык является не только посредником между опытами различных субъектов, но его структура и содержание служат одним из важнейших конститутивных элементов самих этих опытов. Язык презентирует субъекту предметное расчленение реальности, идентификацию и первоначальную классификацию (рубрикацию) явлений природы и общества. Важно подчеркнуть, что все это осуществляется в значительной степени вне зависимости от сознательного контроля, субъективных интенций и особой точки зрения субъекта и определяется его общим с другими людьми обстоятельством — быть носителем определенного национального (естественного) языка.

Перечисленные свойства языка, выступающего как «практическое, существующее и для других людей и лишь тем самым существующее также и для меня самого, действительное сознание» ³, позволяют рассматривать его как общую область познавательной деятельности, в которой наиболее типично.проявляется феномен понимания ⁴. В зависимости от того, какую функцию выполняет язык в коммуникации и как осуществляется отнесение языковых единиц разных порядков сложности к предмету и к самой предметной области общения, можно выделить три основных типа герменевтических ситуаций: диалог, перевод и интерпретацию текста.

Как известно, одной из отличительных особенностей естественного языка по сравнению с семантическими характеристиками языка науки, или, по крайней мере, с идеализированным стремлением к однозначности любого теоретического языка, является полисемия — свойство слов иметь более, чем одно значение. В то же время лексический запас словарных значений, находящихся в распоряжении индивида или речевого сообщества, всегда конечен.

² Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 46, ч. 1, с. 479.

³ Там же, т. 3, с. 29.

⁴ Рассмотрение процесса понимания на доязыковых уровнях — в предметно-практической деятельности, восприятии, вообще организации тех слоев познавательного опыта, которые лишь опосредованно выражаются в языке и фиксируются в знании — не входит в задачу данной статьи.

Использование естественного языка при \235\ речевом общении — обыденном разговорном диалоге — возможно лишь при своеобразном «решении» двух противоположных задач. Во-первых, при условии выбора определенного значения слова из ряда возможных в данном языке и, во-вторых, при выражении им индивидуальной перспективы видения предмета сообщения, передаче личностного смысла, оттенки которого бесконечно вариативны как в пределах самопонимания отдельного человека, так и среди различных людей, говорящих на одном и том же языке. Очевидно, что ситуация понимания в диалоге вбзникает именно по поводу личностных смыслов, выражаемых собеседниками с помощью общих для них языковых средств ⁵. Задача собеседников и заключается в достижении однородности (предметной непрерывности) диалога. Это предполагает определенную степень унификации и значения слова и его личностного смысла.

В литературе, посвященной вопросам понимания речевого сообщения ⁶, подчеркивается, что обе эти функции выполняет контекстуальное использование языка. Под контекстом в данном случае подразумевается, с одной стороны, лингвистическое окружение данного слова другими актуальными (высказанными) словами, предложением пли сообщением в целом, а, с другой, общая говорящим предметная ситуация, включая их поведение. Благодаря контекстуальному использованию слово черпает практически неограниченное количество смыслов из конечных лексических средств, закрепленных в словаре. Однако реальный диалог всегда происходит в определенной речевой ситуации, ограниченной и предметно — окружающим миром, темой — и полнотой используемого словарного запаса.

⁵ По-видимому, при обсуждении диалога как типа герменевтической ситуации не стоит расширять границы его коммуникативного значения. В эмпирически фиксируемом виде диалог — это речевой (т. е. устный, а не письменный, или передаваемый в закрепленных тем или иным образом знаках) обмен вопросами и ответами между живыми собеседниками. Поэтому следует учитывать метафорический смысл таких выражений, как «исторический диалог», «межкультурный диалог» и т. п., под которыми имеются в виду иные типы герменевтических ситуаций — перевод или интерпретация текстов.

⁶ Лурия А. Р. Язык и сознание. М, 1979, гл. 12 — 13; Ricoeur P. Creativity in Language. — In: Philosophy Today. Vol. 17, N 2/4 Summer, 1973. \236\

Это предполагает «подбор» необходимых для передачи сообщения слов не в полном объеме их смысловой полисемии, но так, чтобы использование слова ограничивалось лишь частью его семантического поля, а именно тем спектром значений, который устанавливает его предметную отнесенность к окружающему миру вещей и предмету, тематизируемому в разговоре. Остаток полисемии исключается более широким контекстом предложения, в которое входит слово. Если предложения недостаточно для выделения необходимых предметных референтов слова в данной ситуации, то эту роль выполняет определение контекста сообщения в целом. Окончательно этой же функции служит обмен вопросами и ответами, позволяющий слушающему контролировать семантический выбор говорящего, а последнему определить насколько верно сообщение было понято тем, кому оно предназначалось.

В естественной коммуникации контекст выполняет унифицирующую функцию, или иначе, подводит смысловое многообразие слова и сообщения в целом под конкретные, единичные особенности речевой ситуации и употребляемого языка и, таким образом, ограничивает полисемию. Акт диалогического понимания направлен как раз на поиск контекста воспринимаемого высказывания, т. е. на его сознательное выявление.

В диалоге эксплицируются прежде всего предельно общие онтологические предпосылки общения на данном языке и в данной культуре для данного исторического времени: самоочевидность и принимаемая как нечто «само собой разумеющееся» общность для собеседников некоторого универсального контекста — языковых средств, окружающего мира предметов как системы привычных референтов (на которые в.конечном счете можно просто указать пальцем), темы разговора и самых разнообразных знаний, не подвергающихся сомнению в данной культурной среде. На основании такого поиска общего для говорящих контекста выполняется и главная задача диалога — объективация и систематическая экспликация личностных смыслов сообщения об объекте коммуникации.

Важно подчеркнуть, что диалог обнаруживает принципиальные пределы, накладываемые на понимание самой структуры данной герменевтической ситуации. \237\ Многообразие и глубина личностных смыслов, коль скоро они выражаются в языковых, предметно-символических средствах коммуникации, которыми располагает данная культура (и поэтому отдельные индивиды в ней), наталкивается на пределы смыслоразличающей способности самих этих средств. Конечен не личностный смысл знания, но возможность его реального выражения в интерсубъективных средствах передачи культурной и познавательной традиции.

Таким образом, если называть пониманием полное усвоение личностных смыслов собеседника, то подобное понимание не достижимо, поскольку сами условия возможности понимания — коммуникативные средства данной культуры и определяющее его знание о мире — оказываются одновременно и его пределами. Иначе говоря, нельзя познать смысл, который собеседник вкладывает в свое сообщение о данном предмете, так, как он есть «в себе и для себя».

Описанная структура диалога является, конечно, лишь типологической идеализацией, которая не осуществляется в полном объеме в реальном человеческом общении. В современной культуре, имеющей целый ряд подсистем с функционирующими в них специализированными языками, само единство человеческой речи является в значительной степени проблематичным. Даже эмпирически наблюдаемая ситуация «слушающий — говорящий» на основании общего для собеседников естественного языка не всегда относится к диалогу. Так, например, в работах Л. С. Выготского и Ж. Пиаже убедительно демонстрируется, что в своем языковом развитии употребление слов и понятий ребенком проходит через ряд стадий, резко отличающихся друг от друга и в то же время от употребления слов и понятий взрослым человеком по способам идентификации, классификации и обобщения объектов ⁷. За сходством используемых слов скрывается глубокое различие в их значениях и способах отнесения к предметам языковых единиц. Фактически это разговор на разных языках, хотя имеющееся различие зачастую не осознается в полном объеме взрослым. Кроме того, пока мы остаемся в рамках одного языка, процесс понимания во многом носит характер психологии речи.

⁷ Выготский Л. С. Мышление и речь. М. — Л., 1934, с. 119 — 133. \238\

Структура понимания более глубоко и развернуто проявляется не в ситуации диалога, а в ситуации столкновения двух различных языков и соответственно раз- , личных онтологических контекстов, служащих им коррелятивными предметными референтами. Такие герменевтические ситуации имеют свой общий прообраз в процессе перевода. Выделим для нашей цели некоторые особенности обычного перевода с одного языка на другой.

Проблема понимания не возникала бы в практике перевода, если бы человеческие языки были устроены наподобие номенклатуры, в которой объектам однозначно приписывались слова-ярлыки. В этом случае был бы возможен полностью определенный, «радикальный» перевод с одного «набора» слов-ярлыков на другой, который бы допускал строгую эмпирическую проверку. Однако дело обстоит иначе: связь элементов языка с реальными объектами как системой внелингвистических референтов не является простой и однозначной.

Отнесение языка к миру, как показывает уже ситуация диалога, осуществляется как за счет сопоставления некоторых языковых единиц с объектами (например, указательными местоимениями и именами собственными), так и на основании связей языковых значений между собой в самой системе языка и ее общим отнесением к действительности, освоенной в данной культуре. «Номенклатурная» картина перевода оказывается особенно неадекватной при сравнении языков, носители которых значительно различаются между собой по способам жизнедеятельности. Объем словарного запаса, относящийся к определенной области культурной деятельности, прямо пропорционален развитию этой области. Кроме того, даже из факта совпадения полей отнесения языков не следует, что их лексические единицы, предназначенные для обозначения объектов, «прикреплены» к одним и тем же предметам. Эти факты хорошо известны в современной лингвистике ⁸.

⁸ Так, в языке одного из суданских племен вплоть до последнего времени имелось лишь одно слово для предметов, сделанных из металла, — будь то отвертка или самолет. В то же время этот язык богаче европейских терминологией, описывающей различные этапы и способы обмолота зерна. Для обозначения цветового спектра в разных языках используются два, три, семь и т. д. терминов. Очевидно, что перевод таких языковых единиц не может быть однозначным (Найда Е. А. Анализ значений и составление словарей. — В кн.; Новое в лингвистике. Вып. 2. М., 1962, с. 55, 59). \239\

Нам нужно подчеркнуть, что в основе «номенклатурной» схемы перевода лежит посылка, что человек может выйти за пределы обеих языковых систем, а объекты познания могут быть достаточно расчлененно и категоризировано даны ему до и вне языка. Тем самым предполагается, что субъект может сознательно и полностью контролировать оба члена сравнения. Однако если не претендовать на абсолютное знание объективных связей действительности, не ясно, как именно можно занять такую позицию недостоверно знать, где собственный язык сопряжен непосредственно с миром объектов, а где его отнесение к миру ограничено онтологическими представлениями данной языковой культуры. Более того, даже в акте исследования языка вне зависимости от средств и методов такого исследования — в лингвистике, философии языка и других мы не в состоянии выйти за его пределы.

Хотя мы вообще и можем, принимая во внимание факт существенно иных способов членения объектов в других языках, предполагать ограниченность картины мира, которую мы получаем вместе с практическим овладением родным языком, однако в реальном процессе познания и общения знание о системе объективных референтов языковой системы функционирует в виде самого языкового знания о действительности. Даже если предположить, что перевод осуществляется согласно «номенклатурной» схеме, то это еще не означает, что он свободен от какой-либо структуры понимания и интерпретации. В этом случае в нем реализуется понимание, «встроенное» в родной язык или в той форме, в какой приемы ассимиляции смысловых содержаний чужого языка сложились в традиционной практике переводчиков, или, что, конечно, хуже, в форме односторонней редукции иных смысловых систем к заложенному в собственном языке предметно-смысловому расчленению мира.

Отсутствие однозначных эмпирических критериев перевода и включенность его в герменевтическую ситуацию имеет место далее в простейших, идеализированных случаях перевода. Как доказывает У. Куайн, при попытке «радикального» перевода мы не можем на основании эмпирических данных осуществить однозначное сопоставление взаимопереводимых отдельных слов и в том случае, если обозначаемые этими словами объекты \240\ непосредственно даны в нашем визуальном поле. Видя, например, бегущего кролика и слыша при этом от туземца слово «гавагаи», антрополог, считает Куайн, не может на этом основании однозначно выбрать между такими альтернативными вариантами перевода как «кролик», «часть кролика», «временное состояние кролика». Если же антрополог попытается уточнить свой выбор с помощью системы вопросов и ответов, то при этом он сталкивается с необходимостью перевода таких слов и языковых конструкций, которые гораздо более опосредованно соотносятся с опытом — абстрактных терминов, аппарата индивидуализации в виде системы артиклей, местоимений, числительных и т. д. — и в еще большей степени подвержены неопределенности перевода ⁹.

Антрополог в конечном счете осуществляет перевод, но делает это не на основе чисто эмпирических критериев, но путем выбора (сознательного, а чаще всего — интуитивного) одной из возможных альтернативных схем перевода. Так, понимая, что речь идет о некоей «кроличности» вообще, он может перевести «гавагаи» как «кролик» лишь потому, что в европейских языках целостный подвижный (отделимый от окружающего фона) объект обычно обозначается отдельным словом.

Хотя на практике так обычно и делается и в этом нет ничего незаконного, однако сам по себе «радикальный» перевод принципиально неопределен, утверждает Куайн. Всегда существует ряд возможных способов перевода в зависимости от тех аналитических схем перевода, которые выбирает переводчик. «Соперничающие системы аналитических гипотез (составляющих схему перевода. — Авт.) могут соответствовать всем предрасположениям к речи в каждом из языков и, тем не менее, предписывать, в бесчисленных случаях, в корне отличные переводы,., каждый из которых исключался бы иной схемой перевода. Два таких перевода могут быть даже явно противоположными в истинностной оценке, не представляя при этом каких-либо данных для подкрепления того или иного варианта» ¹⁰.

⁹ Quine W. V. Ontological Relativity. — In: The Journal of Philosophy, 1968, vol. 55, n. 7, р. 188 — 198.

¹⁰ Quine W. V. Word and Object. New York, 1960, p. 73 — 74.

Здесь нет необходимости более подробно рассматривать \241\ тезис о неопределенности радикального перевода ¹¹. Нам важно лишь подчеркнуть, что различие в языках, с которыми сталкивается проблема перевода, вызывает «разрывы» в интерсубъективности человеческого опыта, а их преодоление делает перевод типическим случаем герменевтической ситуации: понимание иного языкового мира принципиально не может быть полным и однозначным, не допускающим альтернатив; перевод всегда направляется предварительным пониманием мира, которое задается родным языком и которое, совпадая с языковой деятельностью вообще, не осознается, как правило, его носителем.

¹¹ Детальный анализ концепции Куайна и взаимоотношения ситуации перевода с проблемой понимания содержится в статье В. А. Лекторского. «Альтернативные миры» и проблема непрерывности опыта. — В кн.: Природа научного познания. Минск, 1979, с. 57 — 105.

Вопросы, связанные с ситуацией перевода, характерны не только для лингвистики, но широко обсуждаются, в современной логике и методологии науки. Такова, например, проблема соизмеримости и взаимопереводимости понятий двух достаточно универсальных теоретических систем. Проблема соотношения теоретического и эмпирического уровней знания также может рассматриваться как ситуация перевода, поскольку в фактуальных науках в ходе эмпирической проверки возникает вопрос о переводе языка, описывающего теоретические объекты, на язык эмпирии, т. е. язык, который описывает экспериментальные ситуации. Этот случай, по нашему мнению, даже ближе к картине «радикального» перевода, чем очерченный выше.

В развитых естественнонаучных дисциплинах и семантика, и система референтов (это, как правило, непосредственно не наблюдаемые объекты) теоретического языка резко отличаются от семантики и онтологии эмпирического языка, описывающего макрообъекты окружающего мира и складывающегося на основе естественного языка. Между тем не только эмпирическая проверка, но и понимание открываемого теорией мира требует перевода с одного языка на другой. Поясним эту мысль примером из истории формирования неклассической науки. Обсуждая статус проблемы понимания в теоретической физике, В. Гейзенберг приводит следующее высказывание Н. Бора: «Лишь благодаря тому, что мы \242\ всякий раз в различных понятиях говорим о любопытных отношениях между формальными законами квантовой теории и наблюдаемыми объектами, освещаем их со всех сторон, осознаем их внутренние противоречия, может осуществляться то изменение в структуре мысли, которое является предпосылкой для понимания квантовой теории... До сих пор говорят, что квантовая теория неудовлетворительна потому, что она представляет лишь дуалистическое описание природы с помощью дополнительных понятий «волны» и «частицы». Но тому, кто действительно понял ее, никогда уже не придет в голову говорить здесь о «дуализме». Он будет воспринимать эту теорию как единое описание атомных явлений, которое лишь там, где оно для использования в экспериментах переводится на естественный язык, может выглядеть по-разному. Квантовая теория оказывается, таким образом, разительным примером того, как можно понять некоторые обстоятельства в полной ясности и тем не менее все же знать, что о них удается говорить лишь в образах и сравнениях. Образами и сравнениями здесь, в сущности, служат классические понятия и, между прочим, «волна» и «частица». Они не отвечают в точности действительному миру и, кроме того, стоят отчасти в отношении дополнительности друг к другу и поэтому друг другу противоречат. И все же, поскольку при описании явлений приходится оставаться в пространстве естественного языка, к истинному положению вещей можно приблизиться лишь опираясь на эти образы» ¹².

Общий типологический анализ ситуаций перевода, который охватывает широкие области донаучного и научного опыта, указывает и на свои гносеологические и социально-исторические пределы. И при взаимоотношении между носителями различных языков, и в случае сравнения универсальных научных теорий, и при постановке вопроса о соотношении теоретического и эмпирического уровней знания — все эти проблемы, рассматриваемые как примеры ситуации перевода, вводятся в конечном итоге к установлению тех пределов общего лингвистического опыта, из которых исходит научное исследование и которые в значительной степени предопределяют формирование его объекта.

¹² Heisenberg W. Der Teil und das Ganze. München, 1969, S. 284 — 285. \243\

Если воображаемым идеалом диалога выступает задача полной объективации субъективного замысла автора сообщения, то идеальным случаем перевода считается такое состояние при сравнении различных языковых систем, при котором можно было бы знать объект лингвистического отнесения, его внешний референт так, как он есть «сам по себе», «однозначно», вне зависимости от различных способов его языковой категоризации. Очевидно, что обе эти задачи принципиально неосуществимы без какого-либо изменения данной культурно-исторической системы онтологии семантических значений. Изменение же последней возможно лишь в случае сознательно-критического отношения к ней, определенной степени мировоззренческой самооценки.

Тот эмпирический факт, что такое изменение постоянно совершается и в развитии знания, и в изменениях мировоззрения от культуры к культуре, причем совершается и на уровне своего теоретического осознания в тех или иных формах, дает все основания предположить, что в самой структуре познавательного опыта существуют такие способы объективации неявных предпосылок познания, его исторических пределов, которые эксплицитно учитывают как знание об объекте «самом по себе», так и его отношение к постоянно присутствующему, унифицирующему его понимание предметно-смысловому контексту.

В литературе, посвященной анализу проблемы понимания, этот диалектический аспект познавательного отношения выражается понятием интерпретации — методически организованной системой правил исследования контекстов иной традиции. Особое значение в исследовании герменевтической ситуации интерпретации играет текст как письменная фиксация традиционного опыта, выходящая за пределы живого речевого общения и задач перевода.

Проблема понимания текстов относится к одному из важных и сложных вопросов методологии научного познания и, в частности, культурно-исторических, гуманитарных дисциплин. Любое значимое человеческое действие и его опредмеченный результат в конечном счете может рассматриваться как знаково-символическое выражение, т. е. как своеобразный вид текста. «Текст, — подчеркивает выдающийся советский специалист в области теории культуры и литературоведения М. М. Бахтин, \244\ — это первичная данность (реальность) и исходная точка всякой гуманитарной дисциплины. Конгломерат разнородных знаний и методов, называемый филологией, лингвистикой, литературоведением, науковедением и т. п.» ¹³

Не претендуя на всестороннее рассмотрение методологического понятия текста, мы попытаемся выделить только некоторые важные для нашей темы гносеологические аспекты ситуации его понимания, представляющие собой «сложное взаимоотношение текста (предмет изучения и обдумывания) и создаваемого обрамляющего контекста (вопрошающего, возражающего и т. п.), в котором реализуется познающая и оценивающая мысль ученого» ¹⁴. Особенность ситуации понимания текста в отличие от ситуации диалога и перевода выражается прежде всего в изменении познавательной роли языка в случае письменной фиксации словесных значений и наличия исторической культурной дистанции.

Если понимание речевого сообщения предполагает непосредственную очевидность общего говорящим контекста диалога — лингвистических средств, окружающего мира и его предметной и тематической артикуляции системой культурно-исторических предпосылок, а перевод, фактически предполагает эмпирическую проверку такой общности, то при интерпретации текста такое общее основание, как правило, отсутствует. Автор текста может быть отделен от интерпретатора языковыми, пространственными и временными границами различных культур. Даже если предположить, что всякая система знаков, язык принципиально может быть расшифрован или переведен на другие языки, то все же остается под вопросом сама возможность понимания выражения иной знаковой формы человеческого опыта при отсутствии общего предметно-смыслового контекста.

¹³ Бахтин М. М. Проблема текста в лингвистике, филологии и других гуманитарных науках. Опыт философского анализа. — В кн.: Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979, с. 292.

¹⁴ Там же, с. 285.

Конечно, не следует забывать и о том, что практически каждый текст содержит в себе предложения, выполняющие смыслоразличающую функцию не только по отношению к самым различным обстоятельствам своего производства, например, употребляемому языку, авторской задаче, замыслу, другим источникам и свидетельствам \245\ и т. п. Обычно это называется подтекстом, который в зависимости от уровня специализации произведения — автобиографического, литературного, научного — получает ту или иную степень представленности в тексте. Однако его культурно-исторический контекст, неявные предпосылки авторского видения мира во многих случаях остаются за пределами содержания текста. Особенно хорошо это заметно на примере научных текстов, где способ изложения материала предполагает обычно только объектную отнесенность: описание, объяснение, доказательство и т. д., направленные на предмет сообщения, и практически не учитывает нормативов, выходящих за рамки теоретического исследования.

Таким образом, в отличие от речевого диалога в ситуации понимания текстов интерпретатору не даны в непосредственном единстве онтологические предпосылки сообщения и его прямое, тематическое содержание. Исследователю, поэтому, известно прежде всего пропозициональное содержание составляющих текст предложений, то, что объективируется в нем наиболее полно — тематическое знание его автора.

Особо следует подчеркнуть и различие в способах объектной отнесенности речевого сообщения и записанного языка. Если диалог осуществляется при условии непосредственного отнесения употребляемых слов к общему для говорящих миру объектов, то тематическое значение, зафиксированное в составляющих текст единицах, теряет свои остенсивные референты. Это происходит в равной степени и по отношению к автору, и с точки зрения исследователя (читателя) текста. Текст, коль скоро он текст, а не речевое сообщение, попадая к читателям, уже «дистанцирован» самим этим фактом от автора и его культурного горизонта и не имеет прямого отнесения к ним. С другой стороны, возможность такого отнесения к миру со стороны интерпретатора усложняется не столько из-за различия в самых объектах природного и искусственного мира иной культуры и тон культуры, к которой он принадлежит, сколько в результате изменившейся за прошедшее историческое время категоризации действительности, отраженной в языке современной ему познавательной и мировоззренческой традиции.

Возникновение письменной фиксации человеческого опыта изменяет и гносеологические характеристики \246\ самой коммуникации на основании текста по сравнению с речевым общением в диалоге. Знание, объективированное в тексте, выступает как относительно независимое как от автора и исследователя, так и от непосредственной отнесенности к внешнему миру ¹⁵. Указанные особенности текста как предметного посредника в передаче исторического опыта позволяют наметить общие исходные пункты процесса его интерпретации. С одной стороны, такой отправной точкой выступает реальное знание об объекте сообщения, заключенное в письменных знаках. С другой — это познавательный опыт интерпретатора, основывающийся на определенных конкретно-исторических предпосылках практического и теоретического освоения этого же объекта. Ситуация понимания текста и возникает как раз в результате того, что существует различие в предметном членении действительности и произведенных на этом основании описаниях, объяснениях и т. п. объекта коммуникации, данных в тексте и в традиции самого исследователя. Основные моменты такого отличия, или выявление общего предметно-смыслового контекста коммуникации и составляют определенную последовательность интерпретивной деятельности. Подчеркнем только некоторые из них.

¹⁵ Эти черты текста, взятые вместе, образуют его своеобразную «объективность», то, что текст может быть самостоятельным объектом научного исследования вне зависимости от его функций предметного посредника в передаче традиционного опыта. Поэтому исследование записанного сообщения в принципе возможно ограничить только анализом его знакового содержания без дальнейших поисков культурно-исторического контекста. Эта стратегия была, в частности, положена в основание структурных методов анализа как в лингвистике при исследовании закономерностей соотношения между единицами языка малых порядков (феноменами, морфемами, лексемами, предложениями), так и в философском структурализме, объясняющем структурные связи между единицами, текста больших порядков, например тех, которые Леви-Стросс называет «мифемами». Ricoeur P. Human Sciences and Hermeneutical Method. — In: Explorations in Phenomenology. The Hague, 1973). Очевидно, что подобный подход, вполне правомерный при исследовании внутренней структуры текста, тем не менее не может ответить на основные проблемы интерпретации текста и, в частности, на вопрос о способах преемственности культурно-исторического опыта. В этом смысле, высказывая свое отношение к структурализму, М. М. Бахтин выступил «против замыкания в текст». (Бахтин М. М. К методологии гуманитарных наук. — В кн.: Эстетика словесного творчества, с. 372.) \247\

Во-первых, для определения того, верно ли понято тематическое знание, объективированное в тексте, необходимо обнаружить соответствующие ему референты в окружающем исследователя предметном мире и наличном ему знании. Часто при освоении культурного наследия встречаются такие ситуации, когда передающееся по традиции знание выступает в качестве несомненно авторитетного и не подлежащего критической оценке, как, например, это случилось с интерпретацией данных опыта Майкельсона-Морли в оценке Лоренца на основании классических представлений ньютоновской физики. В подобных случаях осмысление текста — отыскание необходимых для него предметных референтов — приобретает вид толкования.

Следует заметить, что толкование имеет не только консервативное и, поэтому негативное, значение в процессе исторического развития и изменения знания, но и является положительным моментом, необходимым для сохранения культурного наследия. Однако для нас важно, что толкование по существу ограничивается аппликацией, нахождением подтверждающих примеров для переданного нам знания в культурно-исторических предпосылках очевидных для самого исследователя текста. Во-вторых, при обнаружении противоположных, или противоречащих, определений тематического знания интерпретатор сталкивается с более сложной задачей, которая заключается не только в том, чтобы найти подходящие предметные референты в своей традиции, но и определить те онтологические представления в знании и мировоззрении автора, на основании которых оно было сформулировано. В этом случае единственным исходным «материалом» для определения контекста иной традиции выступают сами предельные культурно-исторические нормативы и эталоны опыта интерпретатора, а их сознательное, критико-рефлексивное выявление и трансформация организуются так, чтобы они могли соответствовать той картине мира, которая типична для представлений автора текста.

Что значение текстов может быть понимаемо различными способами в зависимости от аргументов, которые прилагаются в качестве аналитических гипотез о специфике их исторических контекстов — хорошо известнее области гуманитарных дисциплин. Тем не менее такая методологическая возможность возникает не в \248\ результате различия в субъективных взглядах ученых или полисемии употребляемого ими языка — как мы видели, в конечном счете возможность диалога сводит такое многообразие к минимуму, — но заключается в гносеологических особенностях самого процесса интерпретации. Невозможность до конца объективировать собственный контекст теоретического исследования в этом смысле создает определенную и принципиальную «конечность», ситуационную ограниченность и неоднозначность интерпретаций. Более того, от степени критического осознания неявных нормативов собственной традиции зависит и возможность объективации культурно-исторических предпосылок текста. Поэтому, по-видимому, можно говорить о том, что основными критериями интерпретации — и в гуманитарных, и в естественных науках — выступают глубина и широта понимания.

Углубление понимания — это степень критического осознания собственных познавательных корм и смысловых эталонов объективного членения мира, а его расширение — возможность на этом основании определять все более широкий горизонт контекстов исторических первоисточников. Интерпретация в этом отношении выступает как эксплицитное выражение предварительного, неявного понимания и одновременно как способ его трансформации. Это диалектический и методологически организованный процесс взаимопрояснения контекстов — предельных онтологических представлений о мире как наших собственных, так и времени, отображенного в тексте — на основании различия в знании об объектах общей темы коммуникации, вне зависимости от того, относятся ли они к природной действительности как в естественнонаучных книгах и журналах, или историческому миру культуры в историографии науки, литературоведении, лингвистике, истории и т. д. Теоретико-методологическая специфика интерпретации текста только достаточно отчетливо демонстрирует то, что составляет одно из важнейших условий любой формы познания как общественно-исторического феномена — наличие процесса понимания в структуре познавательного опыта.

Анализ герменевтических ситуаций дает достаточно оснований для утверждения о том, что культурно-историческая преемственность познавательного отношения человека к миру, традиции и мировоззрению в целом, \249\ развитие и приращение научного знания прямо зависят от степени критического отношения к собственным предельным основаниям воззрений на действительность. Одно из основных значений постановки и анализа проблемы понимания заключается как раз в подчеркивании того, что не может существовать раз и навсегда установленной системы надысторических референтов, неких надкультурных критериев истинности и достоверности знания о мире. Поэтому не может быть и однозначных эталонов в интерпретации текстов и культурно-исторических значений, пришедших из различных эпох. Понимание — это прежде всего научно определенное самопонимание культуры, общества, индивида.

Конечно, все это не означает, что неспециализированные — культурные, мировоззренческие, обыденные, языковые и другие — предпосылки познания должны контролироваться и осмысливаться в самом процессе научного исследования. Как правило, этого не происходит в специально развернутой форме научного доказательства. Однако историческое изменение познания и знания происходит в широком культурном, социальном и историческом контексте, в котором освоение опыта иной культуры и традиции, в том числе и собственной истории, «отложившейся» в знании, фактически невозможно без сознательного понимания его непрерывности и, следовательно, без организации специальных средств и методов его критической интерпретации.

С другой стороны, изменения в объективном содержании знания, происходящие, в самой науке, сопровождаются и перестройкой его семантических сторон, возникновением новой онтологии смыслов, того, что интерсубъективно воспринимается как нечто естественное и само собой разумеющееся, как натуральное свойство, естественный предикат природного и исторического мира.

Реальная теоретическая сила понимания и заключается как раз в умении выбрать новую точку зрения в процессе познания, в способности выразить в знании об объекте тот наиболее типичный для нашего времен;-: смысл повседневного культурного общения, который сам по себе не может быть непосредственно опредмечек в форме объекта. Возникновение герменевтических ситуаций — это одновременно и возникновение попытки преодолеть историческую и интерсубъективную несоразмерность \250\ знания о мире и опыта межчеловеческого общения.

В этом отношении их анализ является необходимым и еще недостаточно изученным аспектом в исследовании познавательного отношения, его культурной обусловленности в науке, аспекта, который открывает новые возможности в изучении сложного диалектического взаимоотношения теоретической деятельности и ее предметно-практических и социально-исторических, неспециализированных оснований, а также способа трансформации научного воззрения на мир в систему человеческого взаимопонимания, жизнедеятельности и целостного мировоззрения.

Повернутися до головної сторінки