Е. К. Быстрицкий. Идеал Запада и реальность России для Украины // Украинско-российский диалог: Украинско-российское стратегическое партнерство в европейском контексте. Материалы международной научной конференции. — К., 1997. — 21-22 нояб. — С. 63-69.

Головна    

ИДЕАЛ ЗАПАДА И РЕАЛЬНОСТЬ РОССИИ ДЛЯ УКРАИНЫ

Евгений БЫСТРИЦКИЙ — заведующий отделом Института философии НАН Украины

Одновременно с возникновением новой политической карты Центральной и Восточной Европы после 1991 года для мозаики стран, утвердившихся на территории бывшего Советского Союза, и, возможно, в меньшей мере для стран бывшего соцлагеря, возникает дилемма Запада и России. Эта дилемма организует политическое сознание постсоветского человека в самом широком смысле — на основе его культурных, цивилизационных предпочтений. Выбор контр-/про- российских или западных ориентации не является ситуативным рефлексом первых посткоммунистических (нероссийских) властей для аффективного пропагандистского обеспечения собственной политической дееспособности внутри и вне страны. Не есть такой выбор и исторически случайным. За видимой подвижностью и релятивностью геополитических предпочтений посткоммунистических стран имеет смысл искать устойчивую культурную конституцию Европы, некоторое культурно-историческое априори геополитики.

Геокультурная ориентация украинской идентичности

В понятие идентичности, постоянства или соответствия самому себе, самоочевидно входит смысл отъединенности от всего иного. Даже самые поверхностные обращения к культурной истории дают основания утверждать, что все проявления украинской идентичности сопровождаются достаточно осознанным стремлением прежде всего культурного отъединения. Этот известный факт важен не просто тем, что он свидетельствует о естественной установке сообществ на самоорганизацию своей социально-культурной формы жизни и желанием этнонационального самоопределения, например, говоря об украинской истории, по отношению к Польше или России. Он интересен тем, что во всех случаях всплесков культурной идентичности (мы называем их украинскими возрождениями) установка на самостийность обнаруживает более универсальную культурную предпосылку — геокультурную ориентацию на Запад, на то, что имеет смысл, вслед за "Парижскими докладами" Э. Гуссерля, называть исторической телеологией европейской культуры или идеей Запада.

Осознание западного геокультурного вектора нарастает с каждым украинским возрождением. Историческое подозрение одного из последовательных охранителей, скажем так, русской православной идентичности — отца Григория Флоровского в том, что и после присоединения западных малороссийских регионов, а также религиозной деятельности Петра Могилы "известный налет протестантизма навсегда остался в украинском народном складе, несмотря на очень сильное влияние \64\ латинизма впоследствии" (Пути русского богословия. — Paris, YMKA-PRESS, 1988. — С.37) становится оправданным на фоне четко сформулированного устремления украинских интеллектуалов конца 20-х — начала 30-х годов нашего столетия "от психологической Москвы к психологической Европе!"

В последнем лозунге, отчеканенном Миколой Хвыльовым во время кульминации настроений послереволюционной европейской модернизации (напомним о воплощении архитектурного конструктивизма в стиле Баухауза в Доме Госпрома, построенном в первой столице Украины Харькове в это время), ясно выражена сознательная установка на поворот от, как сказали бы мы сегодня, "менталитета" московско-русского к непосредственному европейскому влиянию.

Украинская, еще революционная (20 — 30-х годов), модернизация нашего столетия выбирает путь к воображаемой Европе не через официальные разрешения Москвы, а непосредственно, напрямую. Лозунг "от Москвы к Европе!" прямо совпадает с культурным движением, особенно проявившимся в литературе, сознательно ищущим истоки в одной из культурных европейских основ — античности. "Ad fontes!" ("До джерел!", "К истокам!") — доводит до конца культурно-исторические искания Микола Зеров, представитель движения украинских неоклассиков 20 — 30-х годов. Иначе говоря, украинские возрождения опираются в конечном счете на более универсальную геокультурную предпосылку этнонациональной идентичности — идею Европы, Запада.

Этот вывод подтверждают и различия в культурных смыслах легитимации посткоммунистических режимов России и Украины.

Культурполитическая легитимация посткоммунистической власти и проблемы европейской идентичности

Посткоммунистическая власть быстро распознала важность и практическую выгоду культурполитической легитимации, когда в самом своем начале обратилась к этнонациональным формам жизни и национальным идеям (русской и украинской) как, фактически, последней основе собственной легитимации. Начиная с Ельцина на танке под российским триколором и кончая полным риторическим единством первого Президента Украины с лозунгами Руха перестроечных времен (хотя еще вчера он был его непримиримым идеологическим противником), именно культурполитические действия осознавались как единственно возможный путь к самолегитимации новой власти.

Очевидно, что в условиях сознательного отречения от старой идеологии как новой политической элите, так и народу было насущно необходимо отыскать систему иных, максимально устойчивых — традиционных ценностей. Без этого просто невозможна осмысленная и по-человечески значимая жизнь. В качестве такой предельной основы и актуализируется геополитически акцентированный образ своего культурного мира. \65\

Вне понимания культуры как фактора культурполитического, то есть вне признания культуры одной из решающих предпосылок легитимации посткоммунистической власти, а значит, ее суверенизации в межнациональных делах, едва ли удастся правильно определить смысл конфликта разъединения, равно как и возможности налаживания полноценного межгосударственного диалога Украины, России и Запада.

Проблема легитимации посткоммунистической власти — это лишь обратная сторона не менее важной проблемы собственной, в том числе личной, идентичности. В первом случае власть ищет оснований для признания общественной значимости ее действий, во втором — люди пытаются отыскать общественный, коллективный смысл персональной жизненной активности. В обоих случаях именно этнонациональные формы жизни, культурные традиции приобретают оправдательное, узаконивающее, т.е. легитимирующее значение.

В политическом, геокультурном смысле распад СССР переживается очевидно несимметрично. Правопреемство современной России в смысле ее политического наследства дает формальный повод говорить о переживании этого процесса в терминах отщепления от российского материка самостоятельных, независимых культурных миров и якобы их утраты. То же происходит и с точки зрения культурного самоопределения новой России и ее граждан: неизбежные апелляции к традиционной (докоммунистической) идентичности повсеместно наталкиваются на память об имперском единстве народов. Иначе говоря, для России — для ее истеблишмента, так же, как и для населения — процесс упрочения нового политического режима приобретает драматически противоречивый характер.

Ведь вся их возможная легитимация на основе возрождения "собственной" культурно-исторической традиции (возьмем хотя бы примеры государственного флага и герба) неизбежно оказывается замкнутой в пределах нарраций исторически общего культурного мира старой России и недавнего СССР. Как раз поэтому российская самостоятельность, политическое самоутверждение независимой России не могут не основываться на сохранении всеми возможными средствами целостности того, легитимирующего их сегодня, культурного мира (или его образа). Поэтому так по-разному в России переживали отпад Украины и Белоруссии, с одной стороны, и новообращенных уже в годы советской истории прибалтов — с другой. И уже совсем она не готова к тому, чтобы вместе, скажем, с Чечней потерять последний оплот целостности традиционного российского мира.

Противоречивость политического самообоснования новейшей России с культурполитической точки зрения представляется неизбежной. Либерально и демократически ориентированные действия в политике вынуждены искать легитимации на пути обращения к культур имперским традициям и ценностям. Политическая риторика испытывает формальнологические затруднения: с одной стороны, берите себе столько независимости, сколько вы способны взять, а с другой — необходимо знать \66\ меру которую никто не в состоянии рационально просчитать и определить.

Такая же двусмысленность в культурполитических ориентациях оставляет открытым (с условной точки зрения "изнутри России") единственно приемлемый путь решения проблемы межкультурных споров и столкновений. Это установка видения культуротношений в единой перспективе объединения, "собирания", или, если угодно, посткоммунистической соборности.

Если применить тот же анализ к культурполитической ситуации в Украине, то выводы будут прямо противоположными. Проблемы легитимности посткоммунистической власти в Украине решаются в контексте волевого отъединения своей традиции, собственного культурного мира от других культурполитических миров, особенно от России. В первые годы независимости среди наиболее активной тогда части политиков и у резонеров идентичности преобладала риторика отторжения русской (российской) культуры, резюмируясь в лозунге "Подальше от Москвы!" Геополитический вектор отторжения был направлен "от России", а там, куда он был нацелен, оставалось не много евразийского смысла.

Крайне серьезным в отношениях между Россией и Украиной является то, что суверенизация на культурполитических основаниях выходит за узкие рамки межнационального размежевания и приобретает международное геополитическое значение. Факт политического разъединения двух самых близких славянских культур потенциально скрывает в себе намного более радикальный смысл разлома геополитически различных миров — Европы, Запада и России — и их возможных конфликтов.

Упрощенно говоря, глобализация культурполитики до пределов противопоставления цивилизаций Запада и Востока (Европы и Евразии) становится понятной, если поставить следующий вопрос. Как политические режимы посткоммунистических стран могут решиться на какие-либо дальнейшие изменения политики? Конечно же, речь идет прежде всего об изменениях в благоприятном для власти направлении — легализации ее меньшей контролируемости и большей меры властного насилия по отношению к населению. Теоретически это требовало бы новой степени легитимации, особенно в условиях экономического неблагополучия и кризиса.

Две стратегии легитимации посткоммунистической власти

Новые шаги в самолегитимации власти требуют смены стратегии. Первичная форма закрепления новой власти основывалась на, скажем так, естественном обращении к внеполитическим массовым ценностям, то есть к национальным, культурным идеям и значениям. Очевидно, что свободное и массовое (демократическое) признание законности власти должно основываться на чем-то, что является авторитетом большим, нежели ее властные действия. Возможностей новых стратегий легитимации посткоммунистической власти, я думаю, существует только две. \67\

Первая стратегия легитимации требует в дальнейшем идеологической опоры на более универсальное представление о самоценности "нашей" культурной идентичности, чем существовавшее до сегодняшнего дня. То есть речь идет об интенсивном развитии первых успехов закрепления новой власти.

Уже существующее в посткоммунистических странах противопоставление прежде всего "Западу", "Америке" и т.п. является неизбежным следствием потребности в более универсализованной системе легитимирующих ценностей, чем та, на которую опиралась первая посткоммунистическая власть. Такое противопоставление — не только рефлекторный ответ на внешнее политически силовое давление. Противопоставление Западу — это в значительной степени внешнеполитический парафраз внутренней необходимости стать на более высокую ступеньку культурполитической легитимации посткоммунистической власти. Возникает уже не просто потребность в ограниченной традиционными рамками русской идее, а легитимационная жажда глобальной евразийской идеологии как ее экстенсивного, геополитического продолжения. Разговоры об евразийской идентичности и фундаментальных российских ценностях, по жизненно-смысловым границам которых пролегает водораздел между протестантской и католической, индивидуалистической Европой, с одной стороны, и православной общинной Россией — с другой, в этом смысле являются закономерной ассимиляцией в языке современных политиков изобретенного белоэмигрантами евразийства.

Для отношений Украины и России подобная глобализация проблемы культурной идентичности влечет за собой еще слабо ощутимые последствия. Стоит лишь начать поиски в этом направлении, как мгновенно выстроится четкая система безукоризненно доказанных исторических знаний и исторической памяти, которая обоснует наличие подрывной деятельности с той или другой стороны в границах общего культурного существования.

Глобализация культурполитики, то есть сращение культуры и власти, политики и культуры, способна обозначить новый геокультурный разлом и новую систему глобального противостояния.

Вторая стратегия — это интенсивная самолегитимация посткоммунистической власти. Ее следует назвать юридически-силовой.

Первичная легализация властных институтов в кризисных условиях посткоммунистических трансформаций позволила несоизмеримо с коммунистическим прошлым укрепить их экономическое (через прямое влияние на декоммунализацию собственности) и собственно властное (через неономенклатурное влияние) положение в деструктурированном крахом коммунизма обществе. В этих условиях отправление прямых, юридически безупречных (не будем здесь принимать в расчет недоразвитость новой законодательной базы) властно-силовых функций легко совпадает с наращиванием вторичного базиса легитимности — связыванием общества сетью распорядительных, контролирующих, предупреждающих и т.п. действий. Процесс пошел, и его социально-\68\экономическая инерция — самая надежная основа юридически-силовой самолегитимации посткоммунистической власти.

Второй путь — прекрасная основа для сотрудничества, в том числе стратегического, на наросшем для властей в посткоммунистических обществах России и Украины, обновленном плацдарме самолегитимации. Отсюда и новые для наших политиков декларации о некоторых общих интересах, первые публичные шаги навстречу.

Конечно же, жизнь сложнее приведенной схемы легитимации. На деле эти два типа легитимации существуют и будут существовать параллельно, влиять на "командиров" России и Украины одновременно, создавая ту двусмысленность и невнятицу в наших межгосударственных отношениях, которую мы наблюдаем уже сегодня вне зависимости от экономических конфликтов со стороны капитализирующихся предпринимателей. С одной стороны, Украина тяготеет к жестам в сторону НАТО и объединенной Европы, с другой — тут же проводит совместные военные маневры с Россией. С одной стороны, Россия полностью признает независимость Украины, но с другой — дает понять свое неприятие европейских телодвижений украинских политиков. Такова принципиально двузначная реальность.

Реальность России и идея Европы для Украины

По удачному замечанию В. Дильтея, в понятие реальности входит значение сопротивляемости нашим действиям со стороны чего-то. Исходя из различия легитимационных процессов в России и в Украине, я думаю, можно говорить о потенциальном сопротивлении нероссийским геокультурным ориентациям стран, возникших на ее исторической территории.

В этом отношении идея Запада приобретает, назовем это так, формальное освободительное значение для наций ближнего российского зарубежья, в том числе и для Украины. Но это только часть ответа на существующую дилемму России и Запада. Гораздо интереснее факт совпадения по содержанию идеи Запада и посткоммунистической нужды в политической, социально-экономической и культурной модернизации Украины.

С этой точки зрения совокупный образ Запада предстает как регулятивный европейский идеал политической культуры, т.е. как геокультурная альтернатива сегодняшней политической жизни посткоммунистических стран. Западноевропейская культура общественной конвенции (договора), верховенства права, либерального рынка, обмена и взаимной субсидиарности, договорной справедливости и безусловной морали и т.д. мыслится как идеальное условие преодоления главных болезней посткоммунизма — всеобщей коррумпированности и преступной корпоративности власти и общества из-за отсутствия действенной публичной сферы. Явное или неявное политическое сопротивление идейному движению на Запад, какими бы "высшими", в том числе "культурными" соображениями ("братских", "родственных", "близких", \69\ "славянских" культур и т.п.), оно ни обосновывалось, в этом контексте поэтому есть скрытая или откровенная апологетика посткоммунистического кризиса.

Сделанный вывод в определенной степени приложим и к ситуации в самой России, однако сталкивается здесь с вязкой альтернативой западничества и славянофильства, которую мы обозначим еще более современным способом, чем через противопоставление Gemeinschaft и Gesellschaft. Речь идет прежде всего о разных способах осуществления политической жизни, различие между которыми можно было бы выразить, следуя за Л. Кольбергом и немецкими теоретиками коммуникативной этики (Ю. Хабермас, К.-О. Апель), в альтернативе конвенционального, договорно-правового и доконвенциального, традиционного типа организации общества. Но нам важнее выделить модернизационный потенциал образа Запада в перспективе трансформаций посткоммунистических режимов, России в том числе.

Вне активного формирования европейских (подчеркнем, общеевропейских, а не американских, не французских, немецких или английских) норм и ценностей политической культуры преодоление фундаментальных искажений европейской демократии в посткоммунистических странах представляется абсолютно невозможным. Мне кажется, что это наша с вами задача, по крайней мере ее просветительская формулировка.

Повернутися до головної сторінки