Е. Быстрицкий. Политическая философия посткоммунизма: горизонты методологии // Политическая мысль. — 1995. — № 1. — С. 3-13.

Головна         укр.         eng.

Евгений БЫСТРИЦКИЙ

ПОЛИТИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ ПОСТКОММУНИЗМА: ГОРИЗОНТЫ МЕТОДОЛОГИИ

Евгений БЫСТРИЦКИЙ — заведующий отделом Института философии НАН Украины, заведующий кафедрой культуры Украинской академии искусства, доктор философских наук

Периоды крупных социально-политических сдвигов всегда сопровождаются трансформациями (их предваряющими или венчающими) в политической философии общества. Под последней следует понимать не только "вторичные продукты" рационализации в виде многочисленных социальных учений и теоретических систем, но и те формы массового самопонимания людей (жизненные представления и понятия), на которых основывается легитимность всего массива их коллективного бытия, т. е. свободное признание социальных институтов, ожидания определенных социально-политических перемен и событий. Очевидно, что первоначально в повседневной практике отношений и самоотношения накапливаются поистине тектонические — латентные, незримые — сдвиги в ходе истории. В разное время они внезапно прорываются на поверхность политической жизни катаклизмами революционных преобразований общества, которые, в свою очередь, должны быть описаны, теоретически осмыслены и объяснены.

Первый шаг на пути массового осознания и публичного обсуждения — попытка создать политические условия для самодеятельности личности (горбачевская "гласность") — неоспоримый признак социально-экономического кризиса "коммунистического проекта" — был лишь первым проявлением глубинных перемен. Разрушение берлинской стены и одновременно — стены молчания маленького человека "великого" советского народа привело к публичному проговариванию всех латентных индивидуальных и коллективных настроений, желаний, чаяний и ожиданий, которые составляют реальную предпосылку общественной легитимации политического строя, политической власти и политических институтов. Поэтому изменения, преизошедшие за этот период в языке, публичном дискурсе на уровне масс-медиа, имели определяющий характер и явились институциональным закреплением сущностных преобразований всей политической сферы общества.

Большое значение в изменении системы политической легитимации в посткоммунистическую эпоху приобрело переживание людьми своей национально-культурной идентичности. Политическая философия и практика легитимации посткоммунистической власти неразрывно связаны с постоянным вниманием к вопросам этнической идентификации, национальной культуры, национализма.

Общественная идиосинкразия к советской большевистской идеологии и вместе с тем к политической теории классического марксизма высвободила мыслительный простор. Он стал заполняться либо \4\ скороспелыми перелицовками старых учебников политических знаний ("научного коммунизма", "исторического материализма"), либо "теоретическими" поисками "самобытного", национального "третьего пути" в грядущее, либо же безсистемными, внешними заимствованиями терминологии западной политической философии и науки ("демократия", "парламентская система", "правовое государство", "гражданское общество" и т.п.). Все это указывает на необходимость принципиально иного осмысления опыта посткоммунизма.

Политический проект Модерна

Начиная с Нового времени (времени Модерна), эпохи буржуазных революций, осознание исторически определяющих несоответствий между, как правило, сознательными — целерациональными — общественно значимыми действиями и поступками людей ("разумных существ") и непредсказуемыми ни для какого сознательного намерения последствиями их общей, коллективной жизни (как "политических животных") сформировалось в классический (модерный) тип социально-политических теорий, политической философии вообще. Ее определяющая особенность (заложенная уже временем Модерна в общественно-исторический генезис политической науки) состояла в том, что политическая мысль изначально направлялась на решение двоякой задачи. Во-первых, выявить рациональную структуру — сущность, общий закон — социальных движущих сил и катаклизмов. Во-вторых, — создать такую систему политического знания, политических идей (идеологию), на основе которой можно было бы придать коллективным формам человеческой жизни надлежащую целерациональность, новое качество сознательной предсказуемости. Девиз "знание — сила", получивший известность именно с эпохи Нового времени в политических рассуждениях философов Модерна приоткрывает свой действительный смысл тотальной воли к власти в форме проективного желания господства над общественным процессом на основе рационального контроля. Возникает система универсальных (мировоззренческих) установок, самых общих допущений, на которых основываются все дальнейшие эмпирические суждения о строении мира в целом и, в частности, о закономерностях общественной жизни, факторах ее развития и возможностях научного постижения. Ядро такой системы допущений, которую мы будем называть, обращаясь к терминологии Ю. Хабермаса, проектом Модерна, составляет допущение относительно исторического развития. Речь идет прежде всего о понимании истории как прогресса в самосознании человечества, об идее эмансипации посредством прогресса Разума, науки (или через общественное действие, руководимое научным знанием — марксизм), а также о достижении на этом пути максимального — материального и духовного — благополучия (1). Эта идейная предпосылка (начиная со Спинозы, Гоббса, мыслителей Просвещения и до Гегеля, Маркса, Конта, Спенсера и далее), при всех отличиях последних, определяет основы политической мысли — политическую онтологию — проекта Модерна. Именно крах последнего посткоммунистический "политический человек" переживает на собственном опыте как разрушение прежде всего идеологии и теории рационально-сознательной (научно-плановой) организации общественно-политического бытия человека.

Предмет философии посткоммунизма

Ныне среди представителей политической теории стало общим местом понимание того, что вместе с эпохальными переменами 1989 и 1991 годов обнаружилась настоятельная потребность проэкзаменовать заново фундаментальные предпосылки, понятия и теории современной политической науки, а также попытаться (в рамках последней) определить природу и собственные формы политической жизни (2). Более того, есть все основания утверждать, что речь идет не только об изменениях в сфере профессионально самодостаточной общественной мысли — в политической науке, а и об универсальных изменениях смысловых ориентиров и способа организации современного (философского) мышления вообще, которые не случайно совпадают по времени с "посткоммунистическими революциями" в Центральной и Восточной Европе. Политика, право, \5\ государство и мораль, этика — эти институты совместной жизни людей оказались сегодня в фокусе философского внимания.

Эти видимые сдвиги в определении главной предметной области философского мышления имеют такое же принципиальное значение, как и ориентация, начало которой положило Новое время, философии на нормы и идеалы естественнонаучного познания, каноны и правила объяснения Природы, выработанные математическим экспериментальным естествознанием, в том числе и в области социальной философии (Ф. Бекон, Декарт, Гоббс). Напомним, что у Маркса и Энгельса также речь идет о научном коммунизме и материалистическом (научном) понимании истории именно потому, что, по их — типично-модерному — мнению, объективность объяснения социальных явлений должна равняться на требования объяснения Природы естественнонаучными дисциплинами. На иных основаниях ту же общую установку на научное объяснение социальных явлений культивировал уже в нашем столетии логический позитивизм.

Нынешнее внимание к политике как универсальному способу организации общественной жизни, восходящему к античному "полису", имеет непреходящее значение для философско-гуманитарной мысли. Перемещение "политики" в центр внимания обществоведов можно сравнить с открытием волевого основания разных форм человеческого самоопределения в мире, которое совершили Шопенгауэр и Ницше, осмысляя романтическую революцию в культуре (искусстве, музыке, мировоззрении в целом) XIX века, непосредственно связанную с национально-освободительными движениями европейской "весны народов", с эпохой национального пробуждения. Поворот к политической жизни является не менее значимым, чем открытие Гуссерлем основополагающего значения опыта повседневности, "жизненного мира" (Lebenswelt) для осмысления человеком всех, прежде всего общественных явлений, что дало ответвление в феноменологическую социологию (А. Шюц, а также в 60-е — 70-е гг. Д. Сильверман, М. Филипсон и др.). Сегодняшнее "открытие" политики методологически является не менее значимым, чем открытие принципов герменевтического понимания явлений культуры (Дильтей, Хайдеггер, Гадамер). Последнее отталкивалось от признания специфики гуманитарного познания в области историко-филологических дисциплин или так называемых наук о культуре (Geisteswissenschaften или Moral Sciences). Посткоммунистические трансформации общества и закономерное выдвижение на передний план интеллектуальной жизни широкого комплекса именно политических вопросов наглядно демонстрирует, что политическая философия приобретает значение фундаментальной парадигмы для определения смысловых ориентиров современного теоретического мышления в целом, социального познания в частности (3). Однако посткоммунистическую тематизацию политической жизни (возможно и вообще внимание сегодняшней философской мысли к политике) нельзя объяснить только простым заимствованием и наложением объяснительных схем, выработанных отмеченными выше предшественниками, не говоря уже об инерции старых привычек упрощенного толкования политических проблем в терминах так называемого классового анализа (подхода).

Сама ситуация посткоммунизма — это зримое наследие тех невидимых социокультурных сдвигов в обществе, которые трудно или вообще невозможно описать по рецептам классических социально-философских теорий.

При всей сложности этих вопросов одно остается очевидным и несомненным: посткоммунистические трансформации указывают прежде всего на изменение самих основ идентичности и социальной когерентности (4) политических общностей, характера политической взаимосвязи людей. Место монистической, универсальной по критериям принадлежности (к "единой социально-экономической формации" — "социализму, реальному социализму, коммунистическому строю", "братской многонациональной семье народов", "социалистическому лагерю" и т.п.) системы идентификации и тотально-нивелирующего по социально-экономическим и правовым параметрам политического режима ("социалистическое равноправие людей", так называемые "бесплатные" медицинская помощь, образование, распределение жилья и т.д., "социалистическая законность") занял новый общественный \6\ агрегат. Он может быть адекватно описан в понятиях немодерного мировоззрения.

С одной стороны — это распад, крах великой системы политической идентификации и когерентности (Советского Союза, соцлагеря, коммунистического мировоззрения, идеологии) или, по Лиотару, — делегитимация "великих нарраций спекуляции и эмансипации" (5). Эти разрушения происходят вместе с деструкцией реальности и (одновременно) иллюзии существования простого, гомогенного общественного целого на принципах свободы, равенства, братства, упрощенно истолкованных в практике большевизма. С другой стороны, это появление на месте бывшего СССР новых политических общностей — посткоммунистических стран. Их целостность, идентичность и проблемы самоопределения также требуют неклассических, немодерных по своей сути способов описания и понимания, как и иного определения политических — геополитических, геоэкономических — связей в меняющейся констелляции современных наций, культур, цивилизаций.

Неадекватность традиционных философско-методологических представлений

Немодерность политологии посткоммунизма не означает, однако, самодостаточной терминологической революции, радикальной замены традиционной логики теоретического описания обращением к каким-то неведомым методам политических исследований. Ситуация посткоммунизма указывает на единственное, но принципиальное изменение в политической картине мира — на новую констелляцию уже наличных философско-методологических подходов для адекватного описания посткоммунистического политического опыта. Уже по способу своего "плюралистического" накопления и существования он (опыт) не может быть редуцирован к монистической универсальной схеме объяснения.

Подобное тяготение к своеобразному "методологическому солипсизму" одного подхода весьма часто встречается в современной политической литературе как на Западе, так и на Востоке. Так, то и дело термин "посткоммунизм" используется для простой номинации переходного состояния от предшествовавшего — советско-коммунистического — общества (политического режима) к "нормальному", демократическому способу организации общественной жизни. Таким образом этому понятию отказывают в самостоятельном, позитивном значении. "Посткоммунизм", дескать, есть только переходная неопределенность пути из одного определившегося состояния общества ("коммунизм") к другому — современным развитым обществам.

Полагают также, что "посткоммунизм" — это название случайной мутации коммунистического общества, неудачный, субъективный, т. е. незакономерный опыт разрушения хоть и несовершенной, но в идеале жизнеспособной социально-экономической системы (А. Зиновьев). Подобные взгляды оправданы настолько, насколько они позволяют критически взглянуть на посткоммунистический мир в целом, т.е. понять; во-первых, что "коммунизм" имеет безусловные исторические достижения и заслуги. Что, во-вторых, слишком безоглядная критика его социального наследия имеет преимущественно патологический и саморазрушающий характер. И, в-третьих, что современные формы либерально-демократической организации в так называемых развитых странах Запада имеют собственные и весьма существенные недостатки, ввиду чего безмерная идеализация их в посткоммунистическом сознании политически (и политологически) небезопасна.

В конечном счете, такой подход всетаки не оправдывает себя. Ситуацию (и понятие) посткоммунизма следует осмыслить не только как название переходного состояния сегодняшних постсоветских обществ. Посткоммунизм — это общая ситуация (и понятие) перехода от одной эпохи политической организации общественной жизни к другой, посткоммунистической, немодерной эпохе в понимании общества и его политической практики. Посткоммунизм можно понять лишь в контексте универсальных перемен политического мировоззрения, которые сопровождаются делегитимацией классических политических идеалов и предубеждений, с одной стороны, и поисками немодерных объяснительных, познавательных методов — с другой. Те, кто усматривают в понятии посткоммунизма \7\ только удобное название для социальных искажений, пытаются критически оценить текущие преобразования в горизонте традиционных идеализированных представлений о современном — будь то коммунистическом или западном демократическом обществе. Они руководствуются типично просветительским предубеждением: если действительность не соответствует идеалу, теории, то тем хуже для действительности. Так или иначе, продолжая эту классическую перспективу рассуждений, ею духовно питаются возрожденные ряды коммунистов и определенной части социалистов в посткоммунистических странах.

Инерция того, что называется "проектом Модерна", сохраняется и у новейших, скороспелых политологов из посткоммунистических стран. Они, ориентируясь на конъюнктуру периода посткоммунизма, стремятся поскорее найти замену скомпрометированному и потому неконкурентоспособному марксизму в иной по содержанию, но типично тоталитарной политической теории-идеологии. Такую "реидеологизацию" можно наблюдать ныне в посткоммунистических странах на примере радикальных националистических движений и партий.

Тяготение к классическим объяснительным схемам имеет реальные основания. Главное среди них (кроме субъективной привычки) — это сохранение старых форм политической и экономической жизни в ходе посткоммунистических изменений общества. До тех пор, пока сохраняется определенный хозяйственно-экономический, морально-правовой, вообще мировоззренческий потенциал прежней социальной формы идентификации и самосознания людей, посткомунистическое самоопределение новой реальности будет осуществляться преимущественно за счет критики "коммунизма", которую можно назвать посткоммунистическим нигилизмом.

Посткоммунистическая свобода — это свобода в специфическом понимании свободы освобождения от старого без наличия достаточно определенных общественных идеалов и регулятивных идей. Поэтому стремление к устойчивости в посткоммунистическую эпоху преимущественно реализуется в установлении промежуточных, переходных, вообще ситуативно случайных форм и норм общественной жизни, с характерными для них фигурами ситуативных лидеров, "внезапных" политиков и политологов, а также многочисленными мифами и общественными симулякрами, криминальным бизнесом, авантюрным капиталом.

"Посткоммунистическая революция" принципиально отличается от своих исторических предшественников — революции 1917 года или буржуазных революций прошлого. Ее фундаментальная неопределенность прячется, как правило, за уничтожающими оценками коммунистического прошлого, выработанными политическим дискурсом, масс-медиа, — языком и литературой эпохи "гласности". Однако этот посткоммунистический нигилизм никак нельзя назвать радикальным: за радикальным фасадом слов и лозунгов на арене политической публичности и борьбы как бы внезапно возникают лидеры, хорошо вооруженные всеми навыками и приемами старой коммунистической номенклатуры. Склонность этой посткоммунистической старой-новой номенклатуры к административному хозяйствованию только вконец усиливается соединением в ее руках и власти, и собственности, порождая специфические формы того, что можно назвать "локальным квазитоталитаризмом". Он основывается на "указах-командах", на манипуляции огромными государственными средствами, на спонтанных, рефлекторных политических и хозяйственных действиях внутри страны и на международной арене. Все это образует условия для возрождения — уже на уровне теоретического осмысления политических рефлексов посткоммунизма — казалось бы изжитых методологических схем.

Одна из них непосредственно восходит к классическому волюнтаризму XIX — XX веков. Смена оснований социальной идентичности в условиях посткоммунистической неопределенности на деле оборачивается поисками "предельного основания" (Letztbegründung), роль которого принимает на себя "этнонациональная идентичность". В той или иной степени ориентацию на различные формы этнонациональной общности в посткоммунистическую эпоху можно наблюдать на всем пространстве Центральной и Восточной Европы и бывшего СССР, символом чего может служить фигура Ельцина под российским триколором на танке. В \8\ Украине поиски новой, этнонациональной, идентичности и общественной когерентности по большей части воспроизводят идеологию классического украинского национализма (начиная с М. Михновского и Д. Донцова) вместе с традиционным для последнего представлением о власти как тотальной воле нации к родовому (этнокультурному) и на этой почве государственному самоутверждению. Установленная картина будущего посткоммунистического общества рисуется в традиционных понятиях волевой целостности нации, родовой (этнической) идентичности, общности политических действий под лозунгами единой "национальной идеи".

Посткоммунистический опыт: поиски методологии

Нынешнее использование в политике идейного фонда классического волюнтаризма мешает понять чрезвычайно важную трансформацию феномена национализма посткоммунистических времен. Его очевидное своеобразие состоит в том, что национализм, который стал основанием посткоммунистической идентичности больших человеческих общностей и первичным фактором их легитимации как независимых стран на территории бывшего СССР, оказался неклассическим. Сегодняшний национализм изначально не совпадал с его модерным философским обоснованием и с тем, как бы его хотели истолковать радикальные националистические движения и партии. Прежде всего национальная идентичность воспринималась не в перспективе тотального принуждения со стороны общей — родовой — воли, а как свободное и коллективное волеизъявление различных по этнонациональным устремлениям общностей.

Главное направление посткоммунистических преобразований, связанное прежде всего с идеей освобождения от тоталитаризма, вызвало к жизни региональную культурную плюрализацию общества. Посткоммунистический национализм дал идейное основание признанию множества индентифицированных на различных культурно-региональных и этнокультурных основаниях общностей в границах одного и того же посткоммунистического государства (в Украине — это Запад, Восток и Юг Украины, Крым), т. е. дал идеологическое оружие столкновению многих политических воль (идентичностей) к самоутверждению.

Традиционно интеракция разных социокультурных миров — "форм жизни" (иногда говорится о разных цивилизациях) — осмысливалась с помощью методологии, которая была выработана в рамках познавательных и мировоззренческих поисков философской герменевтики (Дильтей, Хайдеггер, Гадамер, Рикер и др.). В конечном счете, теоретически, проблема межчеловеческого единства и коллективной идентичности (либо в специфически философской терминологии — достижение интерсубъективного понимания) с точки зрения герменевтического подхода имеет хоть и не "абсолютное", но всё же решение. При таком подходе столкновение языков, символических средств, разных систем ценностей и норм в принципе находит решение, хотя и через, так сказать, ментальные конфликты, однако в процессе идеальной интерпретации чужих, инокультурных значений. В качестве основы их возможного "единения" берется поле смыслов — своеобразная международная мирная конференция в идеальном дворце, выстроенном из разных духовных значений, теоретических методов (перевода, понимания) и интуитивно-эмоциональных "методов" (эмпатии) взаимосогласования, диалектического примирения разных интерпретаций.

Однако посткоммунистический кровавый опыт межнациональных войн, ужасов межэтнической резни (вспомним только территорию бывшей Югославии, Нагорный Карабах, Чечню) делает очевидным такое положение, когда речь идет уже не о столкновении, "конфликте интерпретаций" (П. Рикер). За политическими решениями и военными действиями посткоммунистической эпохи прячется, словно по Герберту Уэллсу, настоящая "война миров", или конфликт политических онтологии. На каких методологических основаниях его можно теоретически осмыслить? В каком направлении искать возможные политические развязки этих кровавых столкновений, которые находят слепое вдохновение в очевидно неклассических националистических представлениях? Неклассических, немодерных потому, что идет речь о конфликте "локальных нарраций" — этнонациональных систем идентификации и когеренции, хотя и в этом обозначенном границами \9\ собственной "исторической территории" варианте возрождаются тоталитарные схемы политического мышления и политического действия.

В этих условиях рационально аргументированная коммуникация, выработка традиции открытого политического дискурса становятся необходимыми для позитивной динамики политического процесса.

Наряду с массовой социально-психологической мотивацией посткоммунистических трансформаций — желанием творить жизнь по образцам развитых западноевропейских стран, существует важный мотив поисков в собственных (украинских) правовых, политических, этнических, государственных традициях. Речь идет о поисках возможных образцов или кореллятов западноевропейской демократии (гражданского общества и правового государства), вообще норм цивилизованного и упорядоченного общественного бытия. Поэтому традиция западноевропейской социальной философии — от Гоббса, Берка, Руссо, Канта, Гегеля и до Апеля, Хабермаса, Роулса и других — является одним из важных мировоззренческих источников политической науки в условиях посткоммунистической неопределенности. Кроме того, опора на эту традицию дает возможность точнее определить необходимые регулятивные идеи общественных трансформаций — желательные горизонты возможного развития, уже сегодня критически исследовать становление посткоммунистического политического дискурса и новой коммуникативной общности с их специфическими признаками. Вместе с приобщением к этой философско-мировоззренческой традиции (которая привела в ходе исторической практики к утверждению современных типов развитых западных демократических обществ) политология посткоммунизма получает концептуальные средства для научного исследования широкого комплекса вопросов. Это правовые, этические вопросы, такие, как вопросы (коммуникативной) этики межнациональных и межэтнических отношений, взаимоотношения права, политики и морали, этики ответственности, глобально-экологические проблемы.

Однако уже при первом сопоставлении философско-социологических образов, развитых современной комуникативной философией, обнаруживается, так сказать, неполное соответствие очерченной ею политической онтологии и политической действительности посткоммунизма. Посткоммунистический политический дискурс не может быть сведен без серьезных для теории потерь лишь к верхнему уровню политических взаимодействий людей, т.е. к политическим отношениям с достаточно четкими признаками упорядоченности, нормативности, коммуникативной рациональности вообще. Опыт политической игры, которая сопровождала процесс обретения независимости европейскими странами в последние годы, завоевания различными политическими партиями места в обществе — все эти и другие посткоммунистические политические реалии делают этот вывод очевидным.

Речь идет о том, что под политическими отношениями недостаточно понимать коммуникативные действия, которые подчиняются правовым, этическим нормам — нормам и ценностям так называемой политической культуры. Между прочим, тема "политической культуры" приобрела прямо-таки патологическую популярность среди посткоммунистических политологов как наимение опасный круг сентиментальных размышлений о том, как могут себя вести идеальные "подлинные" политики и власть предержащие и что им необходимо знать. Последние же остаются такими, какими они есть. Именно их политическое поведение, поступки и действия, так же как массовое признание в качестве власти со стороны избирателей, указывают на существование внерациональных (таких, которые не аргументуются в политическом дискурсе, а существуют как предпосылки), культурно-исторических переживаний, экзистенциальных установок) коллективных "немых" политических волений (настроений) и решимости митинговых толп.

В посткоммунистической литературе приобрел широкое признание мотив поиска культурно-исторических "архетипов" политической организации тех или иных наций, народов, когда, скажем, находят прямые исторические параллели между "царем Борисом" и "сегодняшним царем Борисом" (Годуновым и Ельциным). Или в героическом мифе о запорожской вольнице отыскиваются "вечно присущие" украинцам "принципы демократии". Эти, возможно, наивные; упрощенные средствами массовой информации примеры \10\ ощущения определенной внерациональности политической жизни указывают на неоспоримую актуальность учета и теоретического анализа экзистенциально-волевых уровней политического дискурса, человеческой коммуникации в целом. Поэтому соединение опыта теоретического (политологического, философского) анализа рациональной организации современного "полиса" с постмодерным опытом экзистенциально-волевой плюрализации общества и его новейшим "собиранием" (когеренцией) на новых, еще мало известных основаниях — перспективное направление политологии посткоммунизма.

Перспективы становления аргументативного дискурса в посткоммунистическом пространстве зависят от уровня общественной рациональности. Речь идет прежде всего о рациональности политических действий на всех главных направлениях посткоммунистических преобразований общества. Поэтому важной задачей политической науки посткомунистической эпохи является максимально критическое прояснение "вторичных" идеологических наслоений, неоромантических воссозданий старых общественно-политических мифов, многочисленных новых иллюзий, политической мечтательности, примитивных лозунгов и понятий, лишенных реального смысла. Однако именно они по большей части заменяют человеку посткоммунистической эпохи устойчивые формы жизни и миропонимания в кризисных условиях социальной (и смысловой) неопределенности, преобразуясь таким образом в многочисленные симулякры.

Посткоммунистические симулякры — реальность, которая возникает в высвобожденных из-под государственной цензуры потоках массовой информации — тиражируются телевидением, прессой, литературой со времен "перестройки" и "гласности". Это смысловая и бытийная реальность, которой действительно живут (духовно питаются) люди. Ее практически невозможно оценивать из-за отсутствия объективных критериев для отделения в ней истины от неистины, действительности от навязанной интерпретации фактов и событий средствами ТУ, радио, прессой. Симулякры с каждым днем все больше структурируют политический дискурс настоящего. Например, это харизмы очевидно не самых лучших по своим политическим и человеческим качествам первых президентов новых восточноевропейских стран. К ним также принадлежат образы "демократии", "предпринимательства", "приватизации", "талантливых молодых экономистов" и "старых опытных руководителей", "честных депутатов" (перечень можно продолжать бесконечно), — образы, которые творят новую посткоммунистическую политическую реальность. Степень их действенности непосредственно зависит от уровня политической наивности населения (заимствованной со времен компартийного диктата) и вместе с тем от меры отчуждения людей от властей. Химерность, ложность некоторых симулякров доказывает время, естественноисторическое течение событий. Учитывая это, политическая мысль посткоммунизма может быть продуктивной, если она осуществляет критико-аналитическую деятельность, опираясь на признанную методологию аналитической философии, методы прояснения языка и дискурса посткоммунизма, а также исследование тех новых мифологик, которые создают посткоммунистические мас-медиа и руководимое ими массовое сознание.

События в посткоммунистических странах, политический опыт перемен не могут быть адекватно понятыми, если не рассматривать их в мировом контексте, в широком горизонте радикальных социокультурных изменений, что и отображено в сближении нами понятий посткоммунизма и постмодерна. Более того, иной подход неминуемо приводит к возрождению старых теоретических представлений в новых социально-политических обстоятельствах, порождая догматизм и фантомы.

Как возможна политическая теория посткоммунизма

Отказ от классических объяснительных принципов и схем затрагивает вопрос возможности создания систематического политического знания, выработки когерентной политической теории, способной обобщить опыт посткоммунистической жизни. С этой точки зрения понятия постклассичности, постмодерна вообще ставят под сомнение понятие системности, целостности, гомогенности, делают \11\ сомнительными как обращение к наличным методам социально-политических исследований, так и самого понятия метода — известного пути для достижения определенного знания — фундаментальную основу модерной мысли.

Главный вывод относительно посткоммунизма состоит в том, что политическое мышление сегодня вплетено в повседневную жизнь общества. Речь идет не только о чрезвычайной политизированности массового сознания. Дело в том, что теория посткоммунизма уже не может того, чего пыталась достичь классическая общественно-политическая мысль — быть отстраненной от повседневной практики политики, от конкретной практики власти и борьбы за власть как отдельная, идеальная система мыслей и политических абстракций. Вместе с посткоммунистической неопределенностью существуют ситуации, когда политическая мысль работает с целью определить возможные нормы и установить правила того, что, говоря словами Ж.-Ф. Лиотара, только еще будет создано, но уже как установленное. С этой точки зрения посткоммунистическая практика политической теории является всецело перформативной, т.е. практикой политического дискурса установления. Политическая мысль при помощи всех наличных методов анализирует возможные модели общественного развития — в условиях того, что мы называем посткоммунистической неопределенностью — и тем самым непосредственно входит в текстуру политических событий.

В современной гуманитарной, в частности, социально-политической науке понятие перформативного предложения (performative sentence) и перформативного действия широко используются для анализа таких ситуаций, когда речевые действия людей совпадают с утверждением определенных социальных реальностей. Так, скажем, выражение политического лидера о необходимости общественных перемен часто может означать сами эти перемены, как мы это видели во времена М.Горбачева : его утверждение "гласности" в тот период одновременно устанавливало определенную свободу слова, следовательно, иной тип политического дискурса.

Идея перформатива как акта юридически-политического установления развита Ж. Дерридой на примере американской Декларации независимости. Декларация самим фактом принятия ее "представителями Соединенных Штатов Америки, которые собрались на Генеральный конгресс", "содержит одновременно две модальности... описание и повеление (руководствоваться этим документом. — Авт.), факт и право" (6). Заметим, что посткоммунизм, в отличие от установления такой долговременной традиции американской демократии, является ничем иным, как эпохой различных типов и форм установления разнообразнейших по форме и значению общественных институтов и структур, ни об одном (одной) из которых нельзя уверенно говорить в длительной перспективе будущего.

Точно так же, как в перформативном предложении объединяются форма и содержание, объективное описание и намерение, позитивная информация и акт установления, так и политическая теория посткоммунизма совпадает с актами установления. Но это еще не установление "нового" в смысле модерного, а установление цивилизованных форм общественно-политической жизни, сохраняющее пространство неопределенности (плюрализм форм поведения и действия) для свободы человека, который оставил мир полной политической ясности в коммунистическом прошлом.

Мы употребляем понятие "установления" вместо (не в смысле) "становления". Традиционное понимание того, что происходит сегодня, через понятие становления содержит в себе опасность подмены классическим (гегелевски-марксистским) представлением о линейной последовательности событий, идеей неуклонного исторического продвижения — очевидной "нелинейности", лишь локальной детерминированности политических действий и событий в посткоммунистическую эпоху.

Распространение среди современных политиков дискурсивной практики установления уже само по себе определяет интеллектуальную установку, логику направленности или нетрадиционную методологию посткоммунистической политической мысли. Она начинает формулировать и осознавать специфику своих проблем, исходя из наличных противоречий между тем, что провозглашается посткоммунистическими политиками, "новой" \12\ властью и их политической практикой, реальными результатами посткоммунистических трансформаций общества; между содержанием лозунгов, деклараций, выступлений, программ, нормотворческих документов и их подлинными (сознательными или подсознательными) намерениями, их политической волей и ее устремлениями (которые так или иначе вытекают из характера политических действий).

С полного непонимания, неприятия этого факта несовпадения политического планирования с реальным ходом политических событий, собственно, и начинается подлинный отсчет посткоммунистической эпохи как таковой. Так, обвинения в срыве политических проектов реформирования СССР ("нового союзного договора") составляют стержень последних размышлений М. С. Горбачева (7). Однако за антуражем трагедии коммунистического "короля Лира", обманутого "близкими людьми", следует видеть наступление иной эпохи, в зеркале которой моральные обвинения и этические оценки вместо подлинного понимания выглядят в лучшем случае политически наивными.

Посткоммунистической эпохе присущ не просто разительный разрыв между идеологией и действительностью, общественной теорией и практикой, который мы можем наблюдать во всех тоталитарно-просветительских политических программах прошлого, эпохи "коммунизма" в особенности. Политический дискурс установления принципиально отличается тем, что можно назвать постоянным практическим несовпадением идеальных политических намерений с формами и результатами их реализации. "Хотели как лучше, а получилось как всегда!" — эту максиму, вышедшую из уст известного российского политика, можно сделать эпиграфом к посткоммунистическому дискурсу установления. В ее украинском варианте, явленном миру бывшим президентом — "Имеем то, что имеем", — звучит прямая констатация независимости (даже от тех, кто действует) политической "логики намерений" — скрытых или неосознанных политических мотивов и соответственно неожиданных для самих политических актеров результатов их действий от "логики знаний" — продуманных политических программ, "обоснованных" путем парламентских обсуждений, проведенных в дискуссионных стычках постановлений и т. п.

Во всех этих случаях реализации посткоммунистического дискурса установления имеем дело с постоянным перформативным противоречием нереализации того, что устанавливается в самом политическом дискурсе, в политическом действии. Эта постоянная политическая неопределенность на всех уровнях общественной жизни и есть главнейшим стимулятором посткоммунистической политической мысли.

* * *

В переходной период посткоммунистической неопределенности являются целиком закономерными мировоззренческие и обществоведческие — философские, политологические, социологические, социально-гуманитарные вообще — поиски смысла и знания, ожидания, почти по Шевченко, "апостола правды и науки". Если задачи политической мысли сегодня не понимать как удовлетворение номенклатурной (или неноменклатурной) потребности в "научном" объяснении для создания еще одной идеологии тотального "руководства" обществом, то придется кстати известный вывод о том, что нет ничего лучше хорошей теории. Новейшие теоретические изыскания политологии осуществимы лишь в перспективе понимания посткоммунистического опыта как части большого целого — мировых общественно-политических и культурных трансформаций. Политическая независимость посткоммунистических стран не есть запоздавшее следствие или задержанный рефлекс истории, исправление несправедливостей прошлого — образование самостоятельных национальных государств. Их независимость — продукт наисовременнейших изменений в политической философии общества и мира в целом. Это означает, что посткоммунистическую эпоху следует рассматривать не только как период кризисной неопределенности, но и как время установления социально-культурных форм жизни. Истории известны подобные великие примеры: идеи суверенитета народа ("общественного договора"), разделения властей, свободы человека ("естественного права"), гражданского общества и другие прямо или опосредованно вошли в свое время в политическую практику (конституции и т.п.) самых развитых стран мира. Поэтому политическая философия и политическая наука \13\ посткоммунизма имеют смысл лишь как самостоятельное, his et nunc (здесь и теперь), на основе собственного переживания национально-культурной идентичности осмысление уроков мировой общественно-политической мысли. Кто не стремится к большему, теряет все.

Примечания

1. "Я использую термин модерн для обозначения какой бы то ни было науки, которая легитимирует себя посредством референции к метадискурсу, обращенному к соответствующей великой наррации, такой, как диалектика духа, герменевтика значения (meaning), эмансипация рационального или трудящегося субъекта либо обретение благосостояния". — Lyotard Jean-François. The Postmodern Condition: A Report on Knowledge. University of Minnesota Press, Minneapolis, 1991, P. XXIII.

2. См.: Held David. Editor’s Introduction. In: Political Theory Today. (Ed. by David Held) Stanford University Press. Stanford, California, 1991, pp. 1-2.

3. См.: Хеффе Отфрид. Политика, право, справедливость. М., "Гнозис", 1994 (1.4).

4. Мы употребляем понятие когерентности вместо традиционных — единства, целостности, общности с целью, во-первых, избежать возможных коннотаций и предубеждений, связанных с их традиционным употреблением в контекстах, которые указывают на своеобразную модерную перспективу решения проблемы, уже содержащуюся в данных понятиях (возможность достижения "сплошной", "тотальной", "полной", "совершенной" социальности). Поэтому, во-вторых, когеренция как понятие, которое указывает лишь на определенное внешнее расположение элементов общества по отношению друг к другу, является меткой главной нерешенной проблемы посткоммунистических трансформаций общества — проблемы общественно-политической организации.

5. Lyotard Jean-François. The Postmodern Condition, pp. 37-39.

6. Деррида Ж. Отобиографии // Ad Marginem’93. Ежегодник. M., 1994, c. 181.

7. См.: Союз можно было сохранить. Белая книга. Документы и факты о политике М. С. Горбачева по реформированию и сохранению многонационального государства. М., 1995, Издательство "Апрель-85" (Горбачев-фонд). — 352 с. (особенно разделы III-IV).

Повернутися до головної сторінки