Е. К. Быстрицкий. Феномен личности: мировоззрение, культура, бытие. — К., 1991. — С. 46-73.

Предыдущая     Главная     Следующая             Примечания

Глава II

ПРАКТИЧЕСКОЕ ЗНАНИЕ И СОЗНАНИЕ В МИРЕ ЧЕЛОВЕКА

Последовательно продумать вопрос о возможности научного мировоззрения личности означает, как мы отмечали, поставить его в виде проблемы практического сознания и знания. В классической формулировке эта проблема, между прочим, хорошо известна под названием «трансцензуса», за которую в наших философских учебниках подвергались материалистической критике махисты, или как проблема трансцендирования — возможности выхода человека за пределы своей субъективности к вещам (реальности) самим по себе. Можно сформулировать его еще шире — как универсальную проблему условий преодоления людьми рамок своего настоящего положения, т.е. исторического движения в мире и вместе с миром человека. Однако для нас эта проблема актуальна почти до наглядности, когда вокруг говорят о действенности научного планирования и прогнозирования в общественной практике, о возможностях и допустимых пределах технократического отношения к действительности или технократах в отношении к человеческим проблемам, когда обусловливают применение науки и фундаментального знания идеалами гуманитарного порядка и т. д.

В не меньшей степени тревожит и ее человеческая сторона. Она чаще всего сегодня встречается в виде вопроса об ответственности не человека вообще, но именно индивидуальности, конкретной личности. Это бывает в случае вменения за последствия сознательного деяния или деятельности, обеспеченной научными средствами объяснения, предсказания, вооруженной современными технологиями производства, управления, уничтожения и пр.

С субъективной стороны проблема практического отношения предстает как вопрос о схождении, своеобразной фокусировке — синтезе — в создании личности, в мировоззрении человека всего спектра условий и возможностей такого действия,опирающегося на достигнутое на сегодня знание, которое было бы максимально необходимым или человечески аутентичным. Речь идет о синтетической способности человеческого Я, единство представлений и \47\ знаний которого соответствует или коррелятивно миру человека — человечески устроенному миру. Этот аспект практического отношения мы будем рассматривать как проблему практического сознания, иногда даже не отличая ее от понятия практического знания, под которым мы понимаем разнообразие опыта, наличие представлений о значениях языка, символов, действий других людей — вообще разнообразных специализированных и повседневных знаний, которыми человек может владеть, не сознавая того.

1. ПРАКТИЧЕСКОЕ ЗНАНИЕ КАК УСЛОВИЕ БЫТИЯ ЧЕЛОВЕКА В МИРЕ

Изменение взгляда на теорию и практику в современном мире

Когда ведется речь о необходимости решительного поворота к «практическим дедам», «реальной практике», «выполнению практических задач», то Для философа становится ясным, что наше время публично делает проблематичной ту сферу человеческого бытия, которая еще совсем недавно сама рассматривалась как решающий критерий оценки любой проблемной ситуации общественного и теоретического сознания, — область практической жизнедеятельности людей. Казалось бы, в чем проблема? Имелось бы только ясное понимание существующего положения дел, еще лучше — хорошая теория, истинное знание, были бы на этом основании достаточно четко сформулированы цели, определены имеющиеся средства, правильно выбран предмет, и тогда — человеческая активность сплавит все эти моменты деятельности в единство практического процесса.

Однако если присмотреться внимательнее, то для этого укоренного воззрения на практическую деятельность само практическое отношение как раз и не является проблематичным. Главной проблемой здесь оказывается достижение хорошего понимания, наличие развитого знания, теории, научного объяснения в предсказания. Поэтому практика рассматривается прежде всего как исходный и конечный пункт собственно теоретической деятельности, Которая и признается за основную проблемную область философских исследований. Чтобы изменился этот привычный взгляд и практическое отношение человека к миру привлекло особенное внимание, недостаточно писать философские трактаты со сложными названиями о практике как основании научного познания и критерии истины. Для этого нужно было испытать своего рода революцию во взаимоотношениях теории и практики, знания и практической жизни, которую мы переживаем сегодня.

В отличие от коперниканской революции, резко сломавшей традиционное миропонимание и провозгласившей безусловный приоритет научного мировоззрения, нынешнее изменение места и роли науки в контексте практической жизни не имеет собственного имени, за исключением общего названия времени, которому оно принадлежит. Его называют современным ¹ как \48\ раз потому, что оно обнаруживает себя в различных областях сегодняшней деятельности людей и приходит из самой практической жизни. Оно вырастает из. понимания тою, что даже наиболее развитые и прогрессивные системы знаний, самые совершенные методы и технологии их реализации — необходимое, но далеко не достаточное условие осуществления человеческой практики. Оно встречается повсеместно, начиная от общего признания того несомненного факта, что нравственная практика индивида совсем не обязательно зависит от его научно-теоретической осведомленности, в том числе и в области этической теории, вплоть до конкретнейших областей специализированной деятельности, где оказывается, что практические умения человека, его профессиональные знания «о том, как делать» («ноу хау») не могут быть исчерпывающе выражены в виде общезначимой системы точных определений, инструкций и указаний. Коротко говоря, современное миропонимание обнаруживает себя там, где становится очевидным, что не существует и не может быть такого универсального воззрения на действительность, которое бы охватывало и учитывало в форме теоретического знания весь спектр практического многообразия отношения человека к миру.

Если думать, что перед нами просто новый вариант очередной «критики научного знания» с точки зрения известной потребности в более развитом и полном знании, то у такой «современности» окажется весьма почтенный возраст, вообще совпадающий с историей познания. Но уже экологические требования об ограничении «техногенного» вмешательства в естественные процессы окружающего природного мира, в том числе и в «природу» самого человека, заставляют увидеть в них не только критику исторической ограниченности существующих научно-теоретических представлений во имя более совершенного знания. Точно так же сегодня стоит вопрос не просто о неполноте имеющихся представлений теоретического обществознания, которое требуется развить до научного понимания новых реалий. Сталкиваясь с растущим сознанием, суверенности личности, науки об обществе испытывают наибольшее критическое давление там, где их смысловые возможности в объяснении общих закономерностей развития исторического мира наталкиваются на невозможность подобного научного объяснения уникальности всегда неповторимой жизненной практики индивида. В обоих случаях речь идет о приоритете не теоретического совершенствования знания, а практической жизни над всяким совершенным знанием.

Этот вывод можно сформулировать и так, что в любой мыслимой перспективе научного прогресса теоретическое знание не покрывает практических нужд и запросов людей. Однако если не учитывать его современного звучания, легко понять это положение как далеко не новую претензию на ограничение рациональных притязаний знания, чтобы дать место существенно отличным от него человеческим способностям, наподобие тому, как Кантова критика науки «освобождала» место вере и чувству прекрасного.

Но подобное резюме как раз и не принимает во внимание того нового, что вносит наше время в понимание знания. Оно исходит из привычного гносеологического противопоставления субъекта, обладающего знанием, и объ\49\ективного мира практической жизни, на который это знание направлено, Для него очевидно, что там, где кончается сфера влияния научного объяснения, наступают сумерки еще непознанного, значит, иррационального. Поэтому естественное желание противостоять этому выражается в верной установке на дальнейшее познание, «теоретизацию» мира. Однако сегодняшняя жизнь диктует необходимость изменения такого прямолинейного рассуждения. С одной стороны, она дает понять, что пределы, которые отводятся науке, не есть установление границ возможности теоретического познания, но являются результатом озабоченности людей в практических последствиях его применения. Это практические границы и пределы. С другое стороны, вряд ли можно объявить озабоченность в непредвидимых или ожидаемых результатах деятельности, вооруженной зданием, иррациональной или неразумной. Скорее она свидетельствует об обратном — о том, что и практическая жизнь как таковая обладает теми существенными чертами и особенностями, которые традиционно приписывались исключительно сфере знания и познавательной деятельности.

Иначе говоря, речь идет о практическом знании, вплетенном в широчайшие области человеческой жизнедеятельности, в которых человек действует и поступает достаточно разумно и рационально, но вместе с тем не поднимается до специальных теоретических обобщения и не создает систему научных объяснений по поводу своей многообразной жизненной практики. Во многом именно здесь следует искать причину того, что практическое сознание и знание, уже обнаружившие свое значение в деятельности современного человека, так медленно пробивают себе дорогу с точки зрения их философского осмысления.

Размышлять о практическом знании, его специфике сегодня трудно. Ведь здесь мы вплотную сталкиваемся с парадоксом, коренящимся уже в самой его природе. Как вообще возможно изучать, анализировать, а значит, теоретически рассуждать о том, что по самому способу своего существования выходит за рамки всякого теоретического отношения? И трудность заключается не только в отсутствии достаточно разработанной традиции анализа «практического» вообще, несмотря на привычную формальность склонять категорию практики по «падежам» философской науки. Дело в том, что при всем различии подходов к изучению человеческого познания, при всем разнообразии философско-методологических, историко-научных, социологических, психологических и других исследований феномена знания им, как правило, присуща общая, установка, которую следует назвать «настроенностью на теорию». Имеется в виду глубоко укорененный взгляд на знание как квинтэссенцию человеческой культуры, а на познание как на прогрессивное движение от незнания к знанию, от менее совершенного знания к знанию более полному или в целом как на развивающий процесс «духовного подъема» человека к «вершинам» науки.

Однако этот вполне правомерный взгляд на теоретическое отношение теряет свое безусловное значение, если речь идет об отношении практическом. Перед нами в определенном смысле разные, хотя и взаимодополняю\50\щие позиции человека в отношении к миру. Если первая подразумевает, что только поднявшись до уровня теоретических обобщений субъект может выйти за узкие пределы частных обстоятельств его практической жизни, своего места и времени, сможет избавиться, в том числе и в своей деятельности, от всего субъективно-личностного, случайного и достигнуть большей свободы в своем человеческом самоопределении, то вторая смотрит на мир иначе. Она направлена «к» миру и имеет установку на максимальное «вхождение» в частные обстоятельства деятельности так, чтобы человек мог сознательно самоопределяться уже в самой гуще практических дел. По существу, речь идет об иной, практической направленности человеческого сознания, которую важно выделить, чтобы в целом почувствовать ее главное отличие от сознания теоретического.

Это отличие можно сделать более четким, если пойти на поводу у современной стихийной критики науки и задать прямой вопрос о том, как, почему и на каком основании человек вообще применяет и использует теоретическое знание в практической жизни. Помимо жизненного интереса он имеет еще двойной философский смысл. Во-первых, он содержит в себе самую общую постановку проблемы практического сознания и знания, поскольку соединяет в одной формулировке теоретическое отношение и практику. Во-вторых, такой подход позволяет использовать для анализа практического знания тот богатый опыт исследования знания научного, который накопила философская гносеология.

Практическое знание как условие человеческого действия

В отличие от традиционного гносеологического подхода к процессу познания, для которого выявление оснований и методов теоретизации, способов обобщения эмпирического материала есть важнейший аспект исследования, анализ движения от абстрактных, теоретических, всеобщих, систем значений к их практическому воплощению в предметном мире человека относится к проблеме бытийных или онтологических характеристик знания. Мы должны сразу различить так называемые онтологические вопросы в узком смысле, возникающие в науке и связанные со сложностями определения того, что существует с точки зрения той или иной научной теории, и широкую онтологию самого знания как способа бытия человека в мире. Здесь нужны пояснения. То, что люди в своей деятельности и поведении поступают преимущественно со знанием дела, опираются на определенные знания о вещах и о себе, а современная жизнь в целом немыслима без опоры на науку, — факт, который можно принять без специальных доказательств. Так обычно и поступают в разнообразных, в том числе и философских исследованиях человеческого познания и знания. Отталкиваясь от признания реальности того, что научное знание заведомо уже существует, уже вошло в мир человека, анализируют его основания, структуру, логику, познавательные возможности. В наиболее \51\ глубоких философских исследованиях в связи с фактом науки изучают человека, пытаясь ответить на вопрос, что представляет собой сам человек, его сознание, мышление, чувства, опыт, жизнь, наконец, если существует экспериментальное математическое естествознание и другие типы научного опыта. Иначе говоря, от научной реальности идут к выяснению ее культурных истоков туда, где они теряются в глубинах знаемой истории или непосредственности человеческого бытия. При этом челнок исследования все же не выходит за пределы принятой гносеологической установки, прослеживая «прямую» и «обратную» перспективы теоретического мышления в диапазоне от его совершенных научных форм вплоть до археологии первичных накоплений человеческих знаний, Но когда при современном столкновении научного знания с миром человека обнаружились определенные практические — социальные, экологические, нравственно-этические, смысло-жизненные, наконец, пределы его универсальных теоретических возможностей, на передний край философских рассуждений о знании вышла сама проблема его существования. Речь идет уже не только о том, что знание есть неустранимый факт нашей культуры, но и о том, как и почему (на каких основаниях) знание входит в мир, бытийствует среди людей и определяет конкретное практическое действие личности. Поэтому здесь важен вопрос не о теоретической истинности знания, а прежде всего о его практическом значении и смысле; не столько о соответствии знания предмету познания, сколько о соответствии его объективного содержания практической ситуации его применения каждой конкретной личностью.

Однако между достоинством всеобщности знания и его конкретным практическим применением нет непрерывной связи. Дело в том, что теоретическое знание, так же как и любое универсальное значение, не включаете себя научного же знания своего бытийного содержания в виде алгоритмов собственной культурно-исторической либо персональной реализации. В формулировку, например, закономерностей деления ядер урана не входит в яв ном виде представление о тех социально-практических условиях, в которых это знание может быть использовано, как и о тех людях, которые будут руководствоваться им. Ни в какую физическую теорию прямо не входит заключение о том, что реакторы АЭС следует размещать в Чернобыле или, скажем, за Уралом. Безразличными для содержания знания являются и индивидуальные характеристики персоны, которая это знание использует. Тем не менее все это происходит: связь теории и практики, науки и жизни, знания и личности — это факт нашей реальности. Следовательно, все это предполагает умение достаточно осмысленно соразмерять человеческую жизнедеятельность во всем ее конкретном своеобразии с различными видами знания, сплавлять мир науки и наш жизненный мир. А это значит, что всякую реализацию теоретического знания, знания всеобщих значений, которыми руководствуется в своей деятельности человек, должно сопровождать практическое сознание и знание всегда уникальной и многообразной ситуации действия и поступка.

Правда, наш язык, ориентирующийся на нормы и идеалы научно-теорети\52\ческого мышления, привык подразумевать в любом рациональном акте «знание о» чем-либо — о мире, природе, о вещах и даже о человеке — знание о бытии как объекте или предмете познания. Отсюда возникает желание и практическое знание также рассматривать просто как специфический вид знания, сообразно тому обилию вещей и предметных ситуаций, окружающих человека, о которых он должен иметь достаточно ясное представление. Если же речь идет о трудовых навыках, профессиональных умениях, о типах специализированной практической деятельности, то при этом сама собой разумеется строгая рубрикация необходимых знаний, согласно имеющейся табеля о рангах.

Однако современное применение теоретических представлений заставляет задуматься о наших познаниях не только как «знаниях о» бытии, но и как исключительно значимых для судеб людей событиях в мире человека. При цепной реакции деления ядер урана с точки зрения физики не происходит ничего особенного — в смысле выходящего за пределы физических, химических и пр. превращений вещества и энергии. И она же становится историческим событием с человеческой точки зрения; Как бы ни был груб этот пример, он, нам кажется, дозволяет ощутить главное: практическое знание как условие применимости знания теоретического не может быть только «знанием о», но должно обладать качествами «знания-события», «знания для» людей, «знания в» мире человека. Поэтому наш язык не противится к понятию нравственного знания, знания красоты, знания в смысле человеческих умет ний и искусства создавать, распространяя типологиию форм практического знания далеко за пределы вещей, на которые направлено научно-теоретическое познание: практическое знание включает в свое содержание и бытие самого человека.

Множество конкретных событий, умений, дел и действий, на которые распадается мир практического применения знаний, заставляет определить некоторую общую типологию той области человеческого опыта, в которой происходит переплавка его универсальных значений в особенное событие практической жизни. В целом речь идет не столько о каких-либо специфических видах практического знания, сколько о типологии практического сознания вообще как необходимом условии реализации всякого теоретического сознания о мире.

Традиционно практическое сознание противопоставлнлось теоретическому отношению к действительности. Принижение его реального значения в человеческой жизнедеятельности было непосредственно связано с общей недооценкой практики в домарксистской философии. Начиная со старого аристотелевского определения практического знания как фронезиса ² — знания, направленного на конкретные жизненно-практические нужды, практическое сознание рассматривалось как нечто второстепенное и периферийное по сравнению с сознанием теоретическим. Такое понимание практического сознания только усилилось в классической философской традиции, когда теоретическая деятельность рассматривалась как единственно «истинно человеческая», а практика, говоря словами Маркса, бралась и фиксировалась \53\ только в грязно-торгашеской форме ее проявления ³. Как раз такое узкоутилитарное, сугубо прагматическое толкование практики выразилось и в принципиальных искажениях в понимании практического сознания.

Неверные интерпретации практическою сознания начинаются уже с того момента, когда оно определяется преимущественно как «атеоретическое» — в противоположность основным достоинствам теоретической деятельности. В этом, случае, с одной стороны, практическое сознание оценивается как здравый смысл (рассудок), обыденное, повседневное сознание, так вплетенное в человеческую жизнедеятельность, что в его актах, в отличие от познавательного отношения, человек не в состоянии подняться над частными обстоятельствами жизни и объектиано отнестись к миру. С другой стороны, под собственно практическим знанием понимается только лишь овеществляемая сторона научного объяснения мнра: в узком смысле — как совокупность технических средств и технологических процессов дня утилизации научного знания, а в широком — вообще как пассивное средство простого «опредмечивания» идеальных планов человеческой деятельности, которое в конечном счете полностью зависит от содержания реализуемого на практике знания. Поэтому с точки зрения традиционного понимания практическое сознание рассматривается как неадекватное отношение к действительности, которое следует весьма критически оценивать с позиций теоретического разума.

Как мы видели, современность вносит существенную поправку в подобное широко распространенное убждение, признавая право как раз за внетеоретическими формами сознания и мировоззрения на оценку и даже контроль адекватности применяемых знаний жизненному миру людей. Новый взгляд на соотношение теории и практики заставляет вдуматься в исходные положения марксистское традиции в понимании знания и возможностей его реализации в практической жизни.

Для материалистического понимания общественной жизни принципиальным является положение с максимальном распространении норм и идеалов научной рациональности на весь мир человека, включая и саму практическую жизнь во всем ее культурно-историческом и повседневном многообразии. В то же время марксизм с самого начала исходит из того, что общественная жизнь является по существу практической, что вопрос об истинности знания вовсе не вопрос теории, а практический вопрос. Это значит, что нужное нам. понимание практического знания мы также можем обнаружить там и тогда, где и когда наша философская традиция прямо сталивается с проблемами аппликации и реализации теоретического знания. Как раз поэтому имеет смысл обратиться к ленинскому опыту философского осмысления такого случая.

Исследование гносеологических проблем в ленинских работах вплетено в контекст более широкой задачи применения материалистического понимания истории, марксистской диалектики в целом для объяснения и революционного преобразования российской действительности. Поэтому вопрос об условиях применимости научного знания на практике оказывается в этом слу\54\чае особенно значимым ⁴. В этой связи выделим то самое общее направление, в каком развивает Ленин фундаментальное марксистское положение о практике как критерии истины. Ленин не только отмечает, что диалектический путь познания истины состоит в движении от живого созерцания к абстрактному мышлению и от него к практике ⁵, не только подчеркивает гносеологическую важность применения в практике теоретических отражений природы для проверки правильности ⁶ и не только планирует построение истории мысли с точки зрения развития и применения общих понятий и категорий логики ⁷. Он указывает на то, что само применение знаний является особой проблемой, выходящей за пределы того круга вопросов, которые решаются наукой и исследуются в рамках познавательного отношения. «Объективный мир» «идет своим собственным путем», и практика человека, имея перед собой этот объективный мир, встречает «затруднения в осуществлении» цели, даже натыкается на «невозможность» ⁸. Как раз достоинство непосредственной действительности — столкновение с теми особенностями предметного мира, которые не могут быть учтены во всеобщих понятиях, — делает практику выше теоретического мышления ⁹.

Однако это не значит, что не существует принципиальной возможности схватить и освоить «неопределенность» практики — все конкретное разнообразие и специфичность ее непосредственной действительности. Ленин отмечает необходимость выработки практического умения как главнейшей стороны диалектического охвата всей совокупности многообразных отношений действительности. Эта мысль сопровождает, например, заключительные ленинские выводы о значении практического сознания как важного условия применения марксистского учения, применения, выходящего за пределы общих принципов, сформулированных в науке: «Задача состоит и здесь, как всегда, в том, чтобы уметь приложить общие и основные принципы коммунизма к тому своеобразию отношений между классами и партиями,.. которое свойственно каждой отдельной стране и которое надо уметь изучить, найти, угадать» ¹⁰. Попытаемся уяснить суть этих положений применительно к нашей проблеме.

От сознания теоретического, для которого выявление и формулировка общих закономерностей бытия выступают конечной целью, практическое сознание отличает прежде всего направленность на конкретные, особенные стороны.мира, в котором совершается столь же конкретное действие человека. Но это совсем не означает, что практическое, знание отличается от научного лишь степенью общности, наподобие различия теоретического и фактуального знания. Знание, как и со-знание — это всегда «совокупность» сведений, обобщение, каким бы «маломощным» око ни было. Поэтому, строго говоря, совсем недостаточно понимать практическое знание только как некоторое «особенное знание» фактического положения дел.

Конечно, можно легко истолковать феномен практического в духе привычного понимания как еще «неразвитого» знания о частном, если не вдуматься в настойчивое требование уметь видеть своеобразие и особенность каждого события применения общих принципов. Но если мы пройдем по \55\ «шкале» особенностей окружающего нас мира, начиная от несомненного факта культурно-исторического и социального своеобразия межчеловеческих отношений, и вместе с императивами нашего времени признаем за каждым человеком право на суверенное самоопределение в мире, то нам будет трудно объяснять возможность практического знания в терминах «неполного» или «несовершенного» знания об особенном.

Ведь речь идет уже не просто о знании частного, знании отдельных фактов. Речь идет о сознании и знании вовсе уникального и неповторимого события жизненного действия, которое переживает и реализует в действительности каждый конкретный индивид.

Однако парадоксальное требование «знания уникального» теряет все характерные приметы привычного образа знания, принимающего это знание именно потому, что «знание» предполагает отвлечение от частного и особенного и выходит за специфические границы сиюминутности, чтобы схватить, объяснить и предсказать развитие событий в более широком контексте видения мира. Практическое знание — это не знание «о» фактах, но знание, входящее в самую гущу фактического состояния дел. Его нужно, видимо» понимать не как знание, обобщающее и объясняющее факты, но как сознание фактичности человеческого действия или поступка, руководствующихся некоторым общим знанием.

Именно как условие соотнесенности всеобщего (идеального) плана деятельности с уникальной ситуацией практики практическое сознание остается настолько «неопределенным» в предметном и смысловом отношении, что не позволяет знаниям человека, культурному опыту в целом, закрепленному как в категориях мышления, так и в разнообразных системах общих значений, превращаться в надвременный, внеисторический абсолют. В этом смысле практическое отношение виртуально, оно дает возможность осмысленно действовать в каждом конкретном случае, не превращая его частную специфику в неукоснительный принцип.

Но тогда возникает, пожалуй, самый интересный и важный вопрос о том, а как же происходит усвоение практического знания людьми и передача его от человека к человеку на протяжении поколений? Как вообще можно научиться и научить тому, содержание чего не дано в общих правилах и законах? За счет чего направленно формируется «практический человек», его деятельные умения, навыки, специфические профессиональные качества, если для этого недостаточно освоить лишь необходимые теоретические знания, хорошо установленные правила и инструкции, как недостаточно усвоить и конкретный опыт трудовой активности, если не существует точно определяемого поля возможностей их индивидуального применения?

Правда, практическое знание в некотором смысле достаточно определенно. С одной стороны, оно опирается на некоторый обобщенный опыт, отложившийся в форме универсальных значений вплоть до научно-теоретического знания, а с другой — практическое знание обладает достоинством непосредственной деятельности, т.е. совпадает с теми вполне осязаемыми и существующими чувственно-предметно «параметрами» действия, которые \56\даны человеку актуально, «здесь» и «теперь». Но суть вопроса как раз и состоит в том, как и в каком пространстве человеческого мира можно научиться умению и искусству угадывать саму возможность руководства общими принципами культурно-исторического опыта в собственной жизнедеятельности. Ответ на него станет более ясен, если попытаться определить более конкретную типологию форм практического сознания, тех условий деятельности людей, благодаря которым вообще возможно накопление и передача практического отношения к миру.

К типологии практического сознания

Выделенные нами выше общие характеристики практического сознания — существование в виде условия деятельного бытия, фактичность, связанная со встроенностью практического знания в уникальные события практической жизни, предметно-смысловая неопределенность, оставляющая всегда открытым вопрос о возможности применения наличного знания в данных обстоятельствах деятельности, его непосредственносгь, благодаря которой для человека становится оперативным тот пласт знаний, который актуален в нужный момент, обладает предметной действительностью «здесь» а «теперь» — делает, на наш взгляд, возможным определение его реальных типов. Ключом к этому может быть известная мысль Маркса о языке (речевой деятельности. — Е. Б.) как непосредственной действительности мысли. Аналогично общие критерии практического сознания полностью охватывают восприятие, обыденное или повседневное сознание, понимаемое обычно как «здравый смысл» ¹¹, культурные традиции в самом широком значении, короче, — все те универсальные условия жизнедеятельности человека, которые позволяют ориентироваться, утверждать себя и осмысленно действовать в постоянно меняющемся, всегда особенном мире практики и межчеловеческого общения. Их типологическое единство обнаруживается даже при самом общем сравнении отдельных теоретико-познавательных характеристик.

Фактичность восприятия и языка видна уже из того, что они рассматриваются преимущественно как развитые системы дифференциальных значений, при помощи которых происходит категоризация и осмысление действительности в каждом конкретном случае отношения человека к миру.

Мы можем в принципе с желаемой степенью точности перпептивно выделить интересующий нас предмет из окружающего многообразия вещей. Известно, что человеческий глаз способен воспринимать несколько миллиардов цветовых оттенков. В шуме толпы мы иногда можем выделять речь, интересующую нас или обращенную к нам. Вообще перцептивное осмысление мира предполагает его индивидуацию. Например, построение осмысленного мира в зрительном восприятии — «видимого мира» — рассматривается в психологии восприятия как поиск «таких дифференциальных признаков в зрительном поле, которые позволили бы зрительно конкретизировать уже подразумеваемый всем предметным контекстом фрагмент воспринимаемого мира» ¹².

Сложнее обстоит дело с указанием на фактичность языка, и не потому, \57\ что такие примеры из области науки о языке трудно найти. Как раз наоборот. Сложность конкретно-научной аппликации этой фундаментальной характеристики языка — в отличие от его понимания как системы идеализированных, абстрактных значений, связанных внутренними структурными закономерностями, — заключается в интенсивном развитии в современной лингвистике представлений о социальных, коммуникативных, ситуационных, вообще тех предметных контекстах, которые позволяют рассматривать функционирование языка как общественного явления в реальной (практической) жизни. Поэтому сегодня существует значительное количество интерпретаций того, как язык выполняет функцию конкретной репрезентации мира человеку. Сама проблема и заключается в том, что язык как конечная система абстрактных, обобщенных значений позволяет ориентироваться в мире конкретных вещей, представлять индивидуальные особенности ситуации общения. Весьма, характерно в этом плане рассуждение Г. В. Колшанского: «Естественно, что функционирование языка практически было бы невозможно в случае, если бы речевой аппарат не мог быть однозначно соотнесен каждый данный раз с соответствующим конкретным предметом — «разовым» объектом и т. д. Такое явление могло бы создать ситуацию, при которой человек действовал бы в сфере абстракции и не мог ориентироваться в мире конкретных вещей (что практически означает, естественно, парадокс). Соединение обобщающего, абстрактного и одновременно конкретного значения любой языковой формы, как лексической, так и грамматической, и должно образовывать тот механизм языка, который выступает в качестве противовеса изолированной отвлеченности и многозначности языковых единиц...» ¹³.

Аналогично и повседневное сознание в качестве «трезвого ума», здравого смысла позволяет максимально оперативно ориентироваться в конкретной ситуации поступка и действия, опираясь на некоторый обобщенный опыт практической жижи.

Между прочим, явное пренебрежение «обыденным рассудком», сложившееся в отечественной литературе, во многом вызвано его негативной оценкой в гегелевской идеалистической диалектике. Подхватывая установку на исследование «подлинно» теоретического мышления, в разряд человечески несовершенных и даже «обывательских» автоматически заносили обыденное сознание, здравый смысл и рассудок только по тому признаку, что они заведомо ограничены горизонтом частных лиц, вещей и ситуаций. И даже тогда, когда опыт последней мировой войны доказал, что управление большими массами людей, умение охватить в едином сознании многообразную обстановку боевых действий, не теряя при этом существеннейших частностей, должно быть признано в качестве особенного человеческого — полководческого — таланта, это понимание не распространялось дальше точного психологического анализа «практического мышления» ¹⁴. Тем более важно признавать общественную значимость практического мышления сегодня, когда в управлении общественными и производственными процессами перестали видеть только единоличного начальника, но в перспективе рассматривают зада\58\чу управления как коллективную (демократическую) активность многих людей. Здесь трудно удержаться, чтобы не привести актуальные слова Канта о ценности здравого смысла в человеческих ситуациях, поскольку именно благодаря ему персона «принимает во внимание способ представления каждого другого, дабы собственное суждение как бы считалось с совокупным человеческим разумом и тем самым избегало иллюзий на свой счет» ¹⁵. Иначе говоря, здравый рассудок принимает в расчет как раз те конкретные, индивидуализированные человеческие обстоятельства практического разумения, которые выходят за пределы «разрешающих» возможностей теоретического мышления.

В не меньшей степени сказанное относится и к культурной традиции в некотором обобщенном представлении, которая сама регламентирует, как необходимо поступать, действовать, применять авторитетные образцы миропонимания или практического поведения в каждом особеном случае деятельности, познания и общения.

Конечно, не следует забывать, что, выступая в виде некоторой системы общих значений, идеалов, норм, практическое сознание может оказаться не средством ассимиляции жизненно-практической ситуации, а, наоборот, орудием догматического искажения ее конкретного своеобразия, так сказать, своей превращенной формой. Это особенно касается обыденного сознания, языка, традиционного миропонимания, символики в той мере, в какой они рассматриваются не как условия действия и поступка, но как само реальное деятельное бытие человека в мире. Подобное превращение происходит, конечно, при известных общественных обстоятельствах, когда угасает важнейшая сторона коллективной жизни и практического сознания — их предметная многозначность, смысловая неопределенность, открытость возможностям.

Понятно, что применение некоторых общих значений, норм, идеалов, идей, сюжетов и пр. в новой (по сравнению с исторически исходной) меняющейся ситуации связано с наличием определенных «степеней» свободы в их предметной интерпретации. Многозначность интерпретаций и толкований в рамках одной и той же культурной традиции — хорошо известный факт: ничто не интерпретируется так интенсивно, как классические образцы миропонимания, науки, искусства. Многозначность национальных проявлений обычаев и обрядов, имеющих общие исторические корни, — важный предмет этнографического описания. Полисемия — одна из главных особенностей естественного языка — «является скорее правилом языка, чем исключением» ¹⁶, а сложные процессы, происходящие в восприятии, часто сравнивают с бессознательными «суждениями», вслед за Гельмгольцем описывают в терминах «выдвижения и проверки гипотез» ¹⁷ или даже прямо утверждают их идентичность интерпретации истории, искусства, словесного высказывания ¹⁸.

Количество примеров, подтверждающих однородность приведенной типологии практического сознания, можно было бы продолжить. Очевидно, что во всех этих случаях научных исследований мы имеем дело с различными уровнями одного фундаментального отношения человека к миру. И восприятие, и язык, и системы знаковосимволических средств закрепления и пере\59\дачи человеческого опыта так же, как и различные виды обычаев и культурных традиций, сегодня являются непосредственным предметом гуманитарного знания в целом. Изучение восприятия в общей и когнитивной психологии, развитые методы анализа языка и речи в современной лингвистике, семиотике, изучение национальных традиций в этнографии, культурологические исследования литературных текстов, культурной символики и т. д. представляют богатый материал для изучения практического сознания и знания. И такие исследования сегодня интенсивно ведутся.

Но одновременно реальные успехи гуманитарных дисциплин создают устойчивое впечатление о ничем не ограниченной возможности научного понимания различных типов практического знания, о достижимости точного объяснения специфических закономерностей их функционирования. Если человеческие последствия реализации естественнонаучных знаний заставляют переосмыслить саму идею о безусловном приоритете теоретического видения мира над жизненно-практическими смыслами деятельности, то подобная «гуманистическая» критика в общем контексте науки может восприниматься — и воспринимается! — как признание ценностного превосходства иного типа знания — гуманитарного. Снова воспроизводится старая установка на «теоретизм» только по отношению к миру человека. Но гуманитарный «технократом» ничуть не лучше технократизма, идеализирующего естественную науку.

Отсюда ведет начало широкое распространение учебной литературы (особенно в дисциплинах филологического цикла), содержание которой целиком сводится к собственно научному — структурному, семантическому и др. — анализу наличных выражений практического сознания — языковых выражений и текстов культуры. Общий смысл подобной стратегии ясен: речь идет о внедрении научных методов в учебном процессе, установлении обозримого ряда точно фиксируемых алгоритмов, правил, инструкций, система которых в конечном счете очерчивала бы научно определенную систему обучения. Но не только. Вообще говоря, на поприще «научных» толкований практических знаний и умений открывается необозримый простор для различного рода методического и инструктивного «творчества», поскольку перспектива все более детальных описаний и объяснений их «поэлементных» особенностей совпадает лишь с бесконечностью возможных человеческих ситуаций практического действия и бывания. Вероятно, поэтому как раз в области обучения и наставления ясно ощутимо, что есть веши, которым нельзя научить извне, точно так же, как смешно и бесполезно множить «научные инструкции» применения тех вещей, которые успешно используются нами. Иначе говоря, речь идет о методе и мере практического знания: методе его получения и мере зависимости от специального (теоретического) сознания. Эта же проблема, только в иной формулировке, возникает и в философско-методологических исследованиях гуманитарного знания.

Ведь уже сам выбор объекта научного исследования должен включать в себя некоторое практическое сознание мира. Всякая попытка анализа восприятия, языка, культурной традиции, обыденного сознания по необходи\60\мости опирается на личное восприятие, владение хотя бы одним языком, бытие в данной культуре, участие в повседневной жизни во всей их непосредственной действительности. Даже использование теоретических средств и методов, перенесенных, например, из так называемых точных наук в гуманитарные исследования, обязательно предполагает некоторое практическое сознание их применения.

Вообще в современной гносеологии и методологии науки это противоречие фиксируется как существование принципиально нерефлексивных в самих актах познания, а также в специально-научной и философской рефлексии над знанием культурно-исторических, коммуникативных, личностных и прочих предпосылок теоретического мышления, которые неявно выполняют регулятивную функцию по отношению к эксплицитному содержанию знания на уровне восприятия («языка наблюдения»), обмена идеями в «научном сообществе», оформлении данной научной традиции и т. д. Иначе говоря, речь идет о таких слоях аналитики научного знания, которые не поддаются дальнейшему анализу в терминах научного объяснения и доказательства.

Мы не просто должны указать на широкие предметные области жизнедеятельности и ее выражения, в которых прежде всего «нарабатывается» и являет себя практическое сознание. То, что способность видеть и различать чувственно-красочное многообразие мира, глубокое понимание естественного, национального языка, приобщенность к своим культурным ценностям только помогают человеку в практике и познании — достаточно очевидно. Может быть, менее ясна связь между частным профессиональным умением и необходимостью хорошего владения смысловым богатством языка, обладанием здравым смыслом, наличием эстетически развитого глаза и уха, хотя значимость так называемой общей культуры для культуры труда и научной деятельности оспаривать сегодня из рискнет уже никто.

Все сказанное по существу означает, что практическое знание даже при самом радикальном осуществлении требований, предъявляемых современной гносеологией к методологией к научному познанию, остается прежде всего некоторым онтологическим определением субъекта, атрибутом его реальной жизни, изначально включенной в логику познаниия.

Другими словами, практическое знание приходит к человеку так же непосредственно, как факт его персонального бытия, не требуя рефлексивных усилий. Оно и переживается как некоторое, естественное состоять миропонимания в той конкретной ситуации практического действия и общения, в которой индивид непосредственно застает it обнаруживает себя, вне зависимости от того, будет ли это ситуация языкового общения, включенности в традиционное культурное действо, восприятие привычного окружения или какая-либо иная модальность типологии практического. В этом смысле практическое знание выступает как понимание человеком мира. \61\

Понимание как проблема практического сознания

Понимание, наряду с непониманием, стремлением понять или, наоборот, нежеланием понимать, — обычное явление, случающееся с нами в повседневной жизни и профессиональной деятельности. Понимание поэтому чаще всего формулируется в виде проблемы коммуникации, информационного обмена или, вообще, так называемого субъектно-субъектного отношения. Но как повсеместный факт межчеловеческого общения понимание (как, впрочем, и непонимание) существовало всегда и это совсем не делало его особым предметом углубленных размышлений. Сегодня мы наблюдаем другую картину. Несмотря на свою древнейшую историю, понимание переживается как чрезвычайно современная проблема. В чем же причины ее быстро растущей популярности в отечественной и зарубежном философии, методологии и истории науки, мировоззрении в зелом? Почему вопрос о понимании ставится сегодня наравне с традиционными вопросами знания и познания и чем он отличается от них? Каково место понимания в философском воззрении на мир? Ответы на эти вопроса можно найти уже в самом характере исторических и обыденных постановок проблемы понимания.

Дело s том, что до сравнительно недавнего времени понимание не считалось универсальной категорией мышления, хотя его значение ясно осознавалось в требующих напряжения понимания — герменевтических — ситуациях, где традиционный опыт сталкивался с решением мировоззренческих задач, выходящих за пределы его самоочевидных предпосылок. Древнегреческое искусство толкования изречений оракулов, средневековая экзегеза библейских преданий, воспроизведение классических образцов античного миросозерцания гуманистами Ренессанса, пронизывающая всю европейскую культуру интерпретация авторитетных философских и научных текстов, и наконец, необходимое при зтом умение переводить речь и письменные свидетельства с одного языка на другой — все это выступает единой исторической последовательностью сложных духовных и теоретических проблем. Тем не менее в реальной истории понимание как толкование, интерпретация, перевод и просто понимание другого человека, его речи, жестов, поведения в целом в каждом конкретном случае оказывается подчиненным практическим средством для достижении ближайших целей культурного наследования и общения. Действительно, если присмотреться внимательнее, понимание всегда предстает не просто в виде интеллектуального усилия. Преодоление какого-то непонимания, реконструкция духовного образа иного мира людей важны не сами по себе, но лишь в контексте деятельности, направленной на применение, аппликацию унаследованного опыта в новой жизненно-практической и познавательной ситуации. Поэтому проблема понимания не возникает и не может возникнуть, если не существует затруднений в трансляции и, главное, в реализации культурно-исторического опыта. Однако, как показывает история герменевтики, этого еще явно недостаточно для осознания общемировоззренческого и общетеоретического значения понимания. Понимание предстает как универсальная проблема лишь тогда, когда возникает \62\ реальная угроза полной невозможности использовать имеющийся человеческий опыт, а также там, где, говоря словами Маркса, сама квинтэссенция этого опыта всеобщего исторического развития выражается в максимально абстрактном виде научного знания.

Сегодня для человечества вряд ли имеется более злободневная задача, чем использование накопленного потенциала научного знания на благо всех людей. Возникновение глобальных проблем современности, связанных с возможностью нарушения и даже полного разрушения самих жизненных условий человеческого существования в результате применения научно-технических достижений, обусловливает заостренность вопроса о практическом значении науки в мире человека.

Сюда относятся не только задачи технологического внедрения в производство теоретических результатов естественных и технических наук. Это не в последнюю очередь и массовое обращение к гуманитарным, общественным дисциплинам в поисках убедительных — общезначимых и объективных — критериев оценки современного состояния цивилизации и культуры с точки зрения исторической перспективы и, значит, самопонимания своего места в мире человека. Результат научного просвещения — знание, как никогда до этого, сокращает нам «опыты быстротекущей жизни». Полученное знание практически повсеместно позволяет человеку ориентироваться в окружающем мире. Другими словами, сегодня существует ранее не изведанная в таких масштабах ситуация — превращение знания не только в непосредственную производительную силу общества, но и в непосредственную действительность индивидуальной жизнедеятельности и личного общения.

Наконец, не менее важна и идейно-нравственная сторона движения от знания к жизни. Она обычно выражается в виде принципиального требования единства слова и дела. В истории культуры всегда остро стоял вопрос о том, насколько «вещание» позволяет воздействовать на ход вещей. В наше время опирающиеся на развитую науку объяснительные возможности публичного слова зачастую обгоняют дело, обладающее силой материальной инерции. Иногда завеса различных интерпретаций и толкований вообще используется как ширма для прикрытия прямо противоположных действий. И это тоже глобальная проблема современности. Мир не раз становился свидетелем того, как под самыми, на первый взгяд, «гуманными» лозунгами вершились дела, направленные против человека и человечества. История показала, что требование единства слова и дела далеко выходит за рамки межличностного общения, становясь выражением всеобщей необходимости достижения взаимопонимания между народами и культурами. Вместе с тем ясно, что от нашего понимания собственной культуры в исторической реальности во многом принципиально зависит понимание иных культур, выделение, а также теоретическая интерпретация их определяющих особенностей.

Все эти вопросы имеют достаточно прямую связь с гносеологическими, методологическими и мировоззренческими исследованиями, в терминах которых понимание чаще всего фиксируется и изучается в философской литературе. Следует подчеркнуть, что эта связь — не какой-то специфический про\63\дукт последнего времени, но обнаруживается в философии как только возникает вопрос об онтологическом значении науки в человеческой культуре, О ее месте в мире человека. То, что сегодня стало повсеместным достоянием жизненной практики, в области мысли переживалось уже давно.

Мы видели, что философская рефлексия над наукой как реальным фактом новоевропейской культуры с самого начала выражала проблему соотношения знания и жизни, теории и практики, понятия и реальности в виде вопроса о том, каким следует мыслить мир и человека, если существует экспериментальное математическое естествознание? Каким есть сам человек, его опыт, сознание, мышление, язык, нравственность, жизнь, наконец, если он осуществляет научно-теоретическое освоение мира? Иначе говоря, в философской классике от Декарта до Гуссерля и от Канта до Гегеля ставился вопрос не только о сущности и структуре знания — научном позитивном объяснении природы и общества (теоретическая мысль уже существует в мире), но прежде всего об адекватном понимании возможности этого факта, который по-разному переживался людьми данной эпохи, в контексте чувственного опыта, общения, жизненного мира и культурной истории в целом. Такой как бы «обратный» взгляд на проблему познания нашел свое выражение в понятии «трансцендентального» исследования, рефлексии над человеческими основаниями науки. Поэтому, когда при современном столкновении технологической мощи научного знания с миром человека обнаружились принципиальные практические пределы объяснительных возможностей науки, на передний план философских рассуждений о соотношении теоретического мышлений и человеческого бытия выступила сама проблема понимания.

В истории западной философии разработка категории понимания с самого начала связывалась с духовным освоением всего богатства человеческой жизни; особенностей культурно-исторического мира, которые не схватывались в образе знания, развитым классической философией. Поэтому понимание изначально стало рассматриваться как специфическое познавательное отношение и особый метод историко-филологических дисциплин, наук о культуре, направленных на человека и продукты его жизнедеятельности и общения. В конечном счете пессимистическая оценка исторической роли естественнонаучного знания привела к резкому противопоставлению гуманитарного понимания научному объяснению мира. Понимание выступило здесь в качестве границы, отделяющей рациональное знание и неподдающуюся жесткой нормировке жизнь, как указатель несовместимости науки и культуры, метода и истины, естественного и исторического вообще ¹⁹. Иначе говоря, в новейшей философии понимание приобретает онтологические характеристики человеческого бытия в мире, не опирающегося на теоретическое мышление, знание, науку.

Однако в современной жизни мы видим иное отношение к научному знанию и его практическому результату. При всей эмоциональной нагруженности критики и даже отрицания научно-технической цивилизации в общественном мнении на деле в реальной жизнедеятельности результаты научного мышления находят свое естественное место; становясь сподручными вещами \64\ для человека. На уровне здравого смысла существует сознание неустранимости науки и научно-практического освоения мира из нашей культуры. Как раз поэтому возникает задача продумать как можно дальше положение о максимальном распространении норм и идеалов научной рациональности на мир в целом, включая и саму жизнь, а также мировоззрение человека. Казалось бы, здесь-то и возникают трудности и противоречия, преследовавшие традиционную философскую мысль при объяснении единства естественнонаучного и гуманитарного знания. Если мы распространяем нормы научного воззрения и на уникальный мир человека, то тем самым, на первый взгляд, мы подходим к нему как объекту, вещи самой по себе или природе, а к личности — как к простому средству.

Все дело в том, что такая экстраполяция научно-теоретического освоения действительности дает овеществленную, безличную картину мира только тогда, когда производится исключительно в сознании теоретика. Противопоставление науки и жизни, «объективного» знания и «субъективного» понимания — закономерный результат созерцательного, сугубо академического подхода к этим проблемам.

Но в действительности такое резкое противопоставление — нечастое явление. Повторим, известное Марксово положение о том, что общественная жизнь — практическая по существу, а вопрос о действительном значении наука вовсе не вопрос теории, а практический воирос. Это значит, что и понимание как реальная проблема возникает там и тогда, где и когда знание, в том числе и гуманитарное, действительно реализуется людьми, применяется на деле, в быту, общении, сталкиваясь на практике с наличным богатством культурно-исторического мира. Понимание в своих действительных истоках — это прежде всего проблема практического сознания и остается такой в самом знании, в любых видах познавательного отношения и на любых уровнях теоретического мышления, во всех способах освоения человеком мира, которые опираются на обобщенный опыт и культурные значения.

В то же время все главные характеристики практического сознания, приведенные выше, весьма отличаются от принципиальных установок научно-теоретической деятельности. С одной стороны, мм имеем фактичность практического сознания, а с другой — необходимость научного обобщения познаваемого явления, выражение его особенностей в виде законов. Предметно-смысловая многозначность — объективное наличие множественности интерпретаций — входит в конфликт с необходимостью максимальной однозначности научного рассуждения, как смысловая неоднозначность, например, естественного языка или восприятия противоречит требованиям логической однозначности языка науки. Для научного познания выявление и объективация всех предполагаемых предпосылок познания, а также логико-методологических условий теоретического мышления есть обязательная норма деятельности. Но практическое сознание по способу своего существования всегда остается только условием объективного отношения к действительности и действия в мире. Поэтому его принципиально нельзя «исчерпать» в актах теоретической рефлексии. Наконец, задача ориентации в непосредственной \65\ действительности отличается от общей установки научного исследования, стремящегося выйти за пределы чувственно данного для выявления более глубоких зависимостей вещей.

Многие трудности и даже искажения в подходах к проблематике понимания связаны с этими реальными несовпадениями практического и теоретического сознания. Уже приводящая в затруднение синонимичность познания, знания и понимания, объяснения, схватывания в понятиях и понимания, восприятия и понимания, например в основных европейских языках (языковая интуиция не особенно противится и нам, когда мы говорим об объяснении поведения человека, понимании явлений природы, а вместо утверждения о своем понимании события заявляем, что видим или чувствуем происходящее), проистекает из-за того, что понимание всегда выступает как трудноотличимый внутренний (смысловой) план тех устойчивых предметных значений, которые фиксируются в каком-либо знании, мысли или представлении. И здесь вряд ли поможет эмпирическая классификация всех тех типичных использований термина «понимание», с помощью которой надеятся раскрыть его суть: понимание как условие определения предметно-направленного действия в мире присутствует во всех, в том числе и неязыковых, проявлениях человеческой деятельности.

Нельзя также полагать, что можно выделить понимание как таковое: как специфический метод гуманитарно-филологического познания, деятельность по реконструкции смыслов иди замыслов, лежащих у истоков языковых значений, текстов, символов, в целом артефактов культуры, или как исходное предпонимание, являющееся неустранимой предпосылкой любого, познавательного акта и неявно регулирующее его сознательное протекание. Дело в том, что в качестве практического сознания понимание только и может существовать там и тогда, где и когда человек действует в мире, опираясь на разум, сознание, пусть самое абстрактное и общее, неразвитое, но знание об окружающей действительности. Для практического сознания такое преимущественное значение имеют неповторимые и уникальные стороны реальности — фактичность мира, окружающего человека и его собственное существование, — личностное бытие.

Но это, между прочим, означает, что понимание все-таки выделяется как особый способ духовного освоения мира человеком. Однако совсем не тем. что позволяет как бы вчувствоваться в мысли и чувства другого субъекта сами по себе. В отличие от знания в понимании отражаются и выражаются не всеобщие, а особенные характеристики мира и человека. Понимание поэтому следует рассматривать как сторону познания, направленную на освоение всего богатства чувственного во всей его многообразной действительности. Вот почему понимание обнаруживает себя как деятельность по реконструкции прежде всего непосредственного предметно-смыслового контекста высказывания, на основании известного общего значения слова. Может быть, поэтому понимание иногда отождествляют не со звучащим словом, но с молчанием контекста, паузой. Так же и понимание двойной логики символа всегда сопряжено с переживанием того особенного мира человеческих дел, мыс\66\лей и чувств, на которые косвенно указывает его прямое предметное значение ²⁰ . Свою непосредственную действительность понимание обнаруживает не только в символике, языке, но не в меньшей степени и в непосредственном мировосприятии — видении и ощущении: в актах узнавания, интерпретации, идентификации, осмысления видимого, слышимого, осязаемого мира. А это означает, что понимание нельзя сводить к какой-либо одной, пусть максимально развитой, форме практического сознания — языку или символике, как это часто делается. Понимание присутствует в любой практической деятельности, деятельном бытии человека в мире, в котором переживается и осмысливается его меняющаяся и непроходящая уникальность.

Хотелось бы, в частности, подчеркнуть фундаментальное значение актов и состояния понимания как освоения особенного и индивидуального в формах практического сознания, включая и саму понимающую личность. Это важнейшая мировоззренческая установка на to, что источником индивидуации вещей и явлений выступает их чувственно-предметное существование, материальность ²¹, а духовное переживание личностью уникальности и полноты, целостности собственного существования в конечном счете определяется его практическим участием в многообразии уникальных событий и неповторимых предметных форм окружающего мира.

В этом смысле вопрос о понимании снова возвращает нас к проблеме практического знания. Ведь оно выступает неотделимым от деятельного бытия персоны и образует целостный феномен человеческой практичности, которую и подразумевают, когда говорят не только об умении согласовывать образ желаемого со специфическими условиями его реализаций, Не потеряв в нем главного, но прежде всего о способности, мастерстве и даже искусстве приспосабливать и организовывать наличный мир вещей, людей и человеческих ситуаций сообразно ближайшим и отдаленным целям своих индивидуальных действий.

Поэтому наш разговор о практическом знании как важной образующей практического мировоззрения личности будет существенно неполным, если мы не продолжим его вопросом, во-первых, о том, что же вообще понимать под непосредственным знанием человека, если смысл знания и всякой духовной работы как раз к заключается в выходе за пределы непосредственно данного. Во-вторых, при отсутствии однозначных методов формирования практического знания актуален вопрос об общих условиях способности к действию в мире. Сегодня, когда личная инициатива и практичность все меньше рассматриваются как «грязно-торгашеские» пережитки общественной формации иного типа и все больше как общечеловеческое достояние, естественно, возникает потребность понять, как возможно быть практичным.

Можно ли быть духовным не будучи практичным?

Непосредственность практического знания вообще оказывается трудно схватываемой с точки зрения, ориентированной односторонне, так сказать, ис\67\ключительно на достоинства «теории» или на постоянный контроль и направление жизни людей со стороны «развитых» форм духовности. В этом случае, говоря о практическом «знании», чаще всего подразумевают (вслед за Марксом) исторически не развитое сознание, первоначально вплетенное в акты материальной деятельности и общения, «в язык реальной жизни», когда образование представлений, мышления еще не выделилось в особую область духовного производства. Либо, подхватывая эту же логику движения в глубь психогенеза (вслед за психологами), рассматривают «практическое мышление» как главную особенность «ручной» психики обезьян, неразрывно слитую с примитивными действиями. Но тогда в обратной перспективе культурного развития к современности действительный прогресс духовной жизни прямо связывается с высвобождением актов сознания из предметной непосредственности действия и смысловой наивности миропонимания.

Помимо всего прочего подобная логика легко вписывается в наша исторически устойчивое убеждение в том, что духовное возвышение индивида происходит только при условии личной аскезы в отношении практических нужд. А их сокращение возможно как раз за счет преодоления «утилитарной» направленности «к самим вещам» и избавления от животных инстинктов «практического интеллекта» наших далеких предков.

Даже авторитетное для нас классическое философское представление о практически-духовном (вслед за Кантом и Гегелем) не выходит за пределы этой общей направленности в оценке человеческой духовности. Ведь традиционно под практически-духовным освоением мира подразумевают такую внутреннюю активность, в результате которой человек не только переживает противоречивость реальной жизни, но и преодолевает ее в своем воображении, строя гармоничный образ должного бытия и по мере возможности руководствуясь этим идеалом в отношениях среди людей, как это и происходит в области нравственности, воздействия искусства и религиозного образа жизни.

Но в ходе развития такой общей установки духовность (что бы при этом ни подразумевалось — нравственность, искусство, наука, смысложизненные искания и т. д.) и практическая жизнь предстают крайне поляризованно. С одной стороны, полнота духовной жизни оценивается по степени сознательности (самосознательности) действий и деяний человека. С другой — деятельность признается тем практически значимее, чем менее она считается с непосредственной действительностью втянутых в ее поток особенных вещей и индивидуальных переживаний. Отсюда в мировоззренческой перспективе маячит «высокий» образ развивающей духовности как предпочтительной альтернативы людской практичности в смысле, приземляющей привязанности к частным вещам и непосредственным знаниям. И наоборот, совершенство практической стороны человеческой активности видят в ее способности беспрепятственно переводить в «материальный план» деятельности всеобщие духовные замыслы и научно-технические решения.

У такого вовзрения много обликов. Именно отсюда ведет отсчет общепринятое умозаключение о том, что нет ничего практичнее хорошей теории. \68\ Аналогично само собой разумеется, что в нравственной практике нет ничего лучше «хорошо разработанного» кодекса моральных норм. Это умозаключение находит свое завершенное выражение в той распространившейся хозяйственной практике, при которой преимущественную реализацию получают как раз глобально-общие проекты преобразования окружающего мира, в том числе и мира самого человека.

Безусловно, во всех случаях деятельности люди сознательно полагают и даже специально планируют и прогнозируют в общественном масштабе результаты своей деятельности. Однако вся сложность проблемы практический реализации сознательных проектов, как мы видели, заключается в том, что именно в конкретных особенностях своего воплощения и частных обстоятельствах своего вхождения в мир человека они превращаются в непосредственную действительность наличного бытия (Dasein) сознания, мысли, знания, претерпевая на этом пути трансформацию от всеобщего к особенному и уникальному. Эта способность не менее успешно осознавать, осмыслять и познавать всю уникальность и неповторимость (фактичность) ситуации бытия, в которой застает и понимает, себя действующий человек, и образует, собственно, проблему непосредственности практических знаний и включенных в жизненный процесс духовных актов.

Но это совсем не значит, что речь должна идти об исторически преодоленных или морально регрессивных формах примитивного мышления или духовной жизни в целом, для которых характеристика непосредственности совпадает с минимумом сознательного отношения к собственной жизнедеятельности и отсутствием знаний о мире. Наоборот, мы видели, что типологию практического образуют такие формы сознания и знания, которые сами определяют культурную значимость действия и поступка. А это значит, что здесь мы сталкиваемся с фактом хотя и непосредственной, но развитой духовной жизни, с богатством движений сознания и смысла там, где в противоположность теоретическому опосредованию привыкли видеть простой наличие объектов, средств и условий деятельности, а также автоматизм предметных операций с ними.

Иначе говоря, речь идет о своеобразном «бытии-знании», или практически-сознающем бытии, в котором нет возможности отделить даже в абстракции «внутренний» план духовной активности и чувственную данность его предметной реализации и которое образует саму суть человеческой практичности. Ее, вероятно, легче признать и понять, если не делить изначально мир человека на оппозицию сознательного действия и оживляемых его энергией (и смыслами) вещей, но попытаться рассмотреть так же непосредственно, как он дан нам всем в жизненно-практических актах. Это значит описать мир, окружающий человека, так же феноменально, как он воспринимается нами до и вне всякого объективирующего теоретического отношения к нему.

Но в этом случае предметом такого (феноменологического) описания должен стать мир ближайших связанных с повседневным быванием вещей, те предметы-посредники, на использование которых опирается человек в сво\69\ей непосредственной жизнедеятельности. Этот многообразный мир заслуживает особого внимания хотя бы уже потому, что на его основе и формируются, собственно, практические умения и навыки в их обычном понимании как способности владеть вещами и работать «руками».

Однако в нашей философии как раз по тем же причинзм, по которым был упрощен и формализован анализ практического отношения, не обращалось также специального внимания на философское понимание привычного окружающего нас мира вещей, предметных ситуаций действия и поступка. Поэтому имеет смысл воспользоваться здесь мотивами и уроками иной философской традиции, в частности анализом бытия человека в предметном мире, скрупулезно проведенным М. Хайдеггером ²². Перед нами, таким образом, предстает не совсем обычный для философского рассуждения объект исследования, основные характеристики которого в принципе совпадают с теми особенностями практики, которые мы выразили ранее б типологии практического сознания.

Этот ближайший человеку мир является фактичным, конкретным миром во всем своем чувственно-предметном многообразии. Он дан человеку непосредственно и самоочевидно. Его предметные и смысловые рамки однозначно не определены. Наконец, хотя он и вещественно-чувственный, он выступает всегда в виде условия нашего действия в мире, т.е. является предпосылкой для деятельности с другими вещами.

Вслед за Хайдеггером, в качестве такого мира укажем на совокупность вещей предметного обихода в широком смысле слова, которые помогают человеку существовать и ориентироваться в мире. Сюда входят орудия, инструменты, снаряжения, принадлежности, короче, все те вещи, которые древние греки называли «pragmata», обозначая этим термином все то, чем обходится человек в своем ближайшем окружении или, более широко, которые человек непосредственно использует для работы, передвижения, писания, видения, измерения и пр. Рассмотрение таких вещей не требует от нас никакого специального отношения; наподобие теоретического познания, но предполагает наличие только практического знания обхождения, с ними.

Правда, если взглянуть на эти простые вещи пристальнее, то выяснится, что строго говоря, не существует такой вещи, как сам по себе предмет обихода, орудие, инструмент и т. д. Дело в том, что ни за каким особенным предметом не закреплено какое-либо однозначное предназначение. Можно, например, вместо стола использовать пенек, а из желудей готовить чернила, орехи разбивать камнем, а стакан использовать в качестве ловушки для бабочек. Эта относительная неопределенность возможных практических использований каждого предмета свидетельствует о многозначности его бытия в качестве вещи обихода, посредника действия, в том числе и практики общения. Поэтому к действительности каждого орудия (принадлежности) всегда принадлежит тотальность тех предметов обихода, в которой оно только и может быть именно тем инструментом, которым оно есть. Иначе говоря, только по отношению ко всему миру «практического» данный предмет становится фактическим предметом обихода, «практичным». \70\

Составляющие этот «мир практического» вещи всегда оказываются условиями для чего-то. Действительно, ручка, бумага, стол, лампа, окна, вся комната, например, никогда не показывают себя, как они есть сами по себе, но всегда как вещи для чего-то иного. Комнату мы не рассматриваем как нечто «само по себе», находящееся между четырьмя стенами в геометрическом пространственном смысле, а как условие нашего проживания. Как раз поэтому структуру предмета обихода нельзя выявить только с точки зрения его физических свойств. Для инструмента, например молотка, важным является «для того, чтобы»: наше внимание направлено на забивание гвоздя, а собственные свойства инструмента тем меньше бросаются нам в глаза, чем удобнее им пользоваться. Именно это известное свойство «прозрачности», «самоочевидности» предметов-посредников человеческой деятельности и общения создает значительные трудности в их понимании.

Дело в том, что выступая условием практического действия с другими вещами, они открывают нам все новые и новые предметные горизонты мира человека до тех пор, пока и их дальнейшее «для чего», описав круг возможных отнесений, не замкнется на непосредственном бытии самого действующего человека как центра исходной практической ситуации. Стоит еще раз специально заметить, что речь идет об особом (жизненно-практическом) соотнесении предметов-посредников друг к Другу, которое остается непосредственным даже тогда, когда охватывает «весь» мир «практического»: ведь весь этот мир близких человеку, полезных вещей века сам нужен «для того, чтобы» опосредовать отношение к предметам, еще не втянутым в жизненную практику людей.

Но разве предметная среда нужна только для того, чтобы практически приближать нас к другим предметам? Уже сам факт наличия таких развитых предметных посредников общения, как речь, тексты, знаково-символические массивы культуры, свидетельствует о том, что мир практического охватывает гораздо больше — и отношения людей друг к другу,

Правда, та же недооценка капитальности мира «практического», что упрощала воззрения на суть человеческого действия в мире, выразилась и в облегченном понимании межчеловеческого общения. То, что так нелегко дается нам всем — отношение к другому — часто описывается в образе сугубо информационного обмена. Как суть практического вообще сводилась к «беспрепятственной» реализации значимых замыслов, так и проблему общения видели прежде всего в совершенствовании «каналов» смысловой коммуникации с целью устранения «шумов» и «помех», искажающих передаваемое сообщение. Однако нелегкий опыт человеческой истории, эмпирический опыт повседневного общения, наконец, дают не меньше оснований считать, говоря словами Маркса, что «обработка людей людьми» ничуть не менее чувственно-предметна, чем вещественная «обработка природы людьми». Она даже более человечески значима: то, что по отношению к вещам выступает как действие, среди людей несет весомое название исторического деяния и нравственно нагруженного понятия поступка.

Другими словами, выходя за общие контуры рассуждения Хайдеггера \71\ о специфике сподручных средств практического бытия в мире, мы оказываемся в ситуации не менее предметного поступка в мире людей.

Не случайно связь межчеловеческого общения с практикой поведения была аксиомой для классических философских воззрений, уравнивающих «практическое» — действие во вне, направленное на других, и «нравственное». Однако и здесь в контексте традиционной установки на подчиненность внешней активности сознательному решению смысл проблемы деяния и поступка рассматривался как вопрос «практического разума» — руководства людей высшим «моральным законом», который должен проводиться в жизнь, невзирая на естественные склонности персоны, а также эмпирические обстоятельства места и времени.

Между прочим, ирония истории состоит в том, что критически переосмысливая понятие практики не как внешней реализации бескорыстного нравственного идеала, а как материально заинтересованной деятельности телесных индивидов в чувственном мире вещей и не менее предметном мире общения, мы вообще развели по разным рубрикам философского сознания практику и этику. Истоки этого понятны. Непосредственность и естественность поступка рассматривались философской классикой как общий недостаток практически-нравственного по сравнению с надситуативными достоинствами незыблемого морального законодательства. Мы продолжаем эту линию, если забываем, что человеческий поступок совершается не в беспредметном мире духовно общающихся субъектов. Даже для того, чтобы совершить нравственное деяние, крайне мало доброй воли, но нужно иметь место, время, сподручные средства и, конечно же, практическое знание и умение. Забвение же самоочевидного мира этих особенных реалий, в которых совершается человеческая деятельность, не только подвергает нас риску попасть впросак со своими лучшими побуждениями. Невнимание к нему в погоне за максимально полным воплощением теоретических (или этических) идеалов в принципе лишает нас возможности увидеть это пусть обыденное, но единственное «место», где реально встречаются практическое действие и нравственный поступок.

И все же этот единый — деятельный и нравственный — смысл понятия практического снова возвращается к нам сегодня.

Его можно распознать в широко распространенной дилемме науки и этики, науки и нравственности, в постановке вопросов о гуманизации научного знания и его технологического внедрения. В своем наиболее общем выражении эта дилемма заключается в том, что научная деятельность и практическая реализация ее результатов не совпадают по крайней мере в одном из существеннейших пунктов, а именно в ценностно-культурной значимости этих двух полюсов человеческого освоения мира. Мы снова-таки имеем в виду тот реальный факт, что результаты науки не содержат в себе указаний на особенные и уникальные обстоятельства их применения, а значит, на те частные человеческие цели, намерения и нравственные (или даже безнравственные) задачи, которые будут решаться научными средствами. Иначе говоря, научная деятельность как цель и научная деятельность как средство в \72\ жизнедеятельности людей вполне могут не совпадать. Задача, таким образом, состоит в том, чтобы научное деяние превратить в человеческий поступок, соединить нравственное «безразличие» знания и моральную ответственность личности в единый созидающий акт.

Если сформулировать описанную дилемму достаточно общим образом, то в условиях интенсивнейшего научно-технического развития мы имеет перед собой целый спектр социальных и мировоззренческих задач разной степени важности по соединению вообще всякой теории, знания, «рациональности» с производственной и жизненной «практикой» в самом широком смысле. И поскольку такое соединение осуществляется не иначе, чем в деятельности людей, то и кардинальное решение возникающих здесь проблем видят прежде всего в целенаправленном формировании духовной культуры личности, ее высоких нравственных качеств, социальных чувств, культуры труда, быта, общения и др. Только в этом случае, как надеются, действия человека приобретут должную меру сознательной ответственности и озабоченности за их возможные последствия.

Однако менее всего эту озабоченность следует понимать как специальный контроль со стороны человека, знающего наверняка важность происходящего, или как волнующие переживания личности, несущей особую моральную ответственность за его последствия. Мы видели, что необходимое сегодня научное планирование и управление, а также вечная потребность в соблюдении общепринятых норм: зависят от способности вникать в конкретные обстоятельства действия и от умения совершать поступки в неповторимых «конфигурациях» человеческого общения. Поэтому речь должна идти не столько о специальном духовном формировании человека, сколько о становлении естественного свойства нашей практичности — непосредственно: укорененного интереса к окружающему миру, если, опять-таки, под ним не подразумевать некоторый особый интерес к вещам и идеям, за которым скрывается маскирующаяся «социальная сущность» или еще неудовлетворенная материальная потребность.

Мы имеем в виду изначальный (практический) смысл самого понятия «интерес», который заложен уже в исходном значении этого латинского термина. Иметь интерес — это значит находиться «среди вещей», быть «внутри предметного мира», оказаться изначально «захваченным» окружающим. М. Бахтин, оценивая это состояние непосредственной включенности в событие деятельности, выражал его в сходном понятии «инкарнированности» в мир или при помощи более сложного словосочетания «мое не-алиби в бытии» ²³, подчеркивая тем самым, что в ситуации исполнения поступка уже ничто не может быть незначительным, и с некоторой жизненно важной точки зрения нам не будет никакого оправдания, если мы не «используем», не «найдем», не «угадаем» все без исключения обстоятельства совершаемых действий ²⁴.

Эта исходная направленность к вещам и людям не в виде теоретической любознательности и изначальная забота не в форме внешней нравственной обязанности, а как непосредственное понимание и жизненный интерес к пол\73\ноте их бытийных возможностей Делают более понятными истоки человеческой практичности. Они коренятся в самом предметном мире людей, в его многообразии и особенностях, а также в разнообразии форм человеческого бытия и общения. Все это и составляет «субстанцию» человеческой практичности. Это не только означает, что нельзя быть духовно-развитым, в том числе теоретически и нравственно, без развитого культурно-исторического мира вещей — предметных посредников нашей жизнедеятельности, что бы ни говорили ревнители духовной чистоты и борцы против так называемого «вещизма». Нельзя быть духовным, не будучи практичным. Но, конечно, нельзя стать практичным в некотором важном значении этого понятия и без многообразного общения со всегда неповторимыми людьми, образующими событийное многоцветие мира. Поэтому поиски истоков человеческой практичности ведут к пониманию неповторимости и особенности индивидуального бытия.

Здесь мы наталкиваемся на фундаментальную проблему мировоззренческого анализа. Бе можно сформулировать следующим образом. Если человеческое мировоззрение опирается на непосредственную действительность практики, ее конкретность, предметно-смысловое многообразие, то что является основанием единства мировоззренческого сознания личности? Как все богатство живого мировоззренческого сознания приобретает некоторое гомогенное, упорядоченное содержание, позволяя человеку осмысленно ориентироваться в предметом мире? Каким образом практическое сознание, отражающее относительную неопределенность, многозначность практики, становится единой картиной мира человека?

Эту же проблему классическая «философия рефлексии» решала, как мы видели, отталкиваясь от образа единства теоретического мышления, познавательной деятельности. Направленность на достижение всеобщего и необходимого (объективного) знания классической науки выступала для подобного подхода к решению проблемы единства сознаваемого мира нормой и предельной предпосылкой всякого обсуждения проблемы.

Если для рефлексивной традиции и продолжающей ее классической немецкой философии принципиальным условием решения этой проблемы являлось признание в конечном счете априорности для всякого отношения к миру «теоретического» единства самосознания («я мыслю»), то понимание фундаментального значения практического знания и сознания в мире человека радикально меняет акценты: исходным пунктом обсуждения проблемы мировоззрения личности является признание априорности не абсолютного самосознания, а конкретного, фактичного, озабоченного сознавания человека, действующего в неотменимой реальности сущего — Я реально существующей личности. Но что следует понимать под личностным Я? Каковы действительные основания единства личности, человеческого самосознания? \74\

Предыдущая     Главная     Следующая             Примечания